Из-за девчонки (сборник), стр. 24

Валерий заплакал еще сильнее.

– Да успокойся ты! – стала она его трясти за плечи. – Я совсем, понимаешь, ни капельки ему не нужна. У него все прошло. Честно-честно! Он сам мне об этом сказал.

… Покончив с разбитым стеклом, Колюня сел за телефон. Пока бабули нет, можно поболтать без оглядки. Из семи цифр Катиного номера он с дрожью в пальцах набрал шесть. А седьмую так и не смог! Осторожно положил трубку на рычаг, взял записную книжку и густо-густо зачеркнул номер Катиного телефона. Но имя ее оставил…

Колюня, Колюня!..

Что будет с моим героем дальше? Не знаю. Поживем – увидим… А сейчас простимся с ним и со всеми, кто вольно или невольно сделал тот год его жизни трудным, неудачным, но, может быть, самым значительным из всех, что он прожил и еще проживет на белом свете…

Валерий Алексеев

Прекрасная второгодница

Повесть [4]

Девятиклассник Игорь Шутинов вошел в прихожую, поставил сумку с продуктами на пол и, держась рукой за дверь, принялся развязывать шнурки ботинок. Был он из породы аккуратистов: шагу не сделает по квартире в уличной обуви, ни до чего не дотронется дома, не вымыв после улицы рук.

– «Неужели когда-нибудь, – бормотал Игорь, разуваясь, – неужели когда-нибудь подстригут все деревья? Неужели когда-нибудь по линейке рассадят кусты?»

Привычку бормотать стихи Игорь культивировал в себе сознательно: в прошлом году совершенно неожиданно выяснилось, что он обделен «чувством прекрасного», – именно так выразилась студентка-практикантка, давшая в восьмом «А» единственный и, как в один голос говорили учителя, неповторимый урок. С тех пор Игорь целеустремленно воспитывал в себе это чувство, идя пока чисто количественным путем. Рано или поз дно, он был убежден, количество освоенного материала обратится в качество восприятия. Случалось так, что с заученными стихами Игорь был внутренне не согласен; кстати, идея подстриженных и рассаженных по линейке деревьев не представлялась ему такой уж отвратительной, есть же, в конце концов, регулярные парки. Но свое несогласие Игорь подавлял: специалистам надо во всем доверяться, по крайней мере на первых порах, пока не вникнешь в суть дела.

В прихожей, вопреки обыкновению, горел свет. Возле обувной тумбы, которая одновременно служила и телефонным столиком, сидел отец. Прижимая к уху телефонную трубку, он в упор смотрел на Игоря и молчал. Выражение его лица, сокрушенного и в то же время полного ожидания радости, удивило Игоря.

– Что-нибудь?… – коротко, не произнося лишних слов, но с нужной интонацией спросил Игорь.

Отец досадливо поморщился («не мешай!») и взглядом показал на лежащую возле телефонного аппарата развернутую телеграмму.

– Костя?

Отец кивнул.

Никакие силы не заставили бы Игоря взять телеграмму немытыми руками, и он, бегло взглянув на нее издали, снял куртку, повесил ее на вешалку, прошел в ванную, тщательно вымыл с мылом руки, не менее тщательно их вытер и только после этого пошел знакомиться с новостями.

– Здорово, – по обыкновению, ровно сказал Игорь, хотя все в нем запело от радости, и даже эти слова «запело от радости» он услышал в себе, но только как слова. Как будто кто-то механически произнес или, еще лучше, напечатал крупным шрифтом: «Все в нем запело от радости».

Так радовался Игорь. Это можно было принимать или не принимать, это можно было осуждать или одобрять, но он так радовался. Каким-то образом эта форма радости была связана с «чувством прекрасного», но каким – Игорь мог только предполагать.

– В Шереметьево? – спросил он отца.

Отец кивнул и после паузы проговорил:

– Музыку для меня играют. «Ждите, ждите» – и музыка. Я уже все вальсы Штрауса… – Тут он вскинулся и пронзительным голосом закричал: – Девушка, алло! Алло, девушка!..

Должно быть, тревога была ложная, потому что, умолкнув, отец сделал попытку затянуться погасшей сигаретой, и лицо его сморщилось, как у обиженного ребенка, а глаза стали обреченными.

– Бросил бы ты курить, – наставительно сказал Игорь и, взяв со столика спички, поднес отцу огня.

Терпение у отца было адское. Может быть, терпение вообще являлось его главным жизненным капиталом, но не ожесточенное терпение и не смиренное, а спокойное, выстраданное, как у Робинзона Крузо после неудачи с большой лодкой.

Константин был старший брат Игоря. Он уже год выполнял в тропических джунглях Андамана геодезические работы по ирригационному проекту «Шитанг». Работа была важная, от нее зависело благосостояние целого региона, о проекте «Шитанг» писали в центральной прессе (так выражался отец: «О пустяках в центральной прессе не напишут!»). И цветная фотография Константина, вырезанная из журнала, была приклеена к стене прихожей как раз над телефонным столиком. Худощавый, изжелта-смуглый, весь неуловимо тропический, с белозубой улыбкой на слегка изнуренном лице, Константин Шутинов увлеченно беседовал с одетым в длинную бледно-клетчатую юбку аборигеном Андамана. За их спинами виднелась лилово-зеленая гладь разделенного на рисовые чеки болота, белые и золоченые пагодки на островах тверди, соломенные хижины на сваях, крыши которых блестели под темным, низко нависшим небом.

Костин отпуск в определенном смысле был неожиданностью. Контракт с советскими специалистами, работавшими на Шитанге, не предусматривал выезда в Союз: два года с перерывами на отдых и обработку материалов в столице «страны пребывания». Несколько настораживала Игоря и необычная для Кости многословность: зачем было в телеграмме упоминать этот самый сезон дождей? Экзотики ради? Сомнительно. Работы на Шитанге начались как раз в разгар сезона дождей, и год назад это никого не смущало. У Игоря имелись кое-какие соображения на этот счет, но он предпочитал помалкивать, чтобы не волновать маму.

… Переправив продукты на кухню и распределив их как полагается, Игорь пошел в гостиную. Отец все так же сидел у телефона, неподвижный, как старейшина индейского племени, он только проводил Игоря взглядом, в котором можно было прочитать укоризну. Ну разумеется, ему хотелось бы, чтобы Игорь вопил и приплясывал на ходу, щелкая в воздухе пальцами.

Мама и Нина-маленькая вполголоса, чтобы не мешать отцу, обсуждали вопрос, надо ли извещать о прибытии Константина некую Ирочку.

– Ты понимаешь, прощались они как-то холодно, – озабоченно говорила мать и тут же, по своему обыкновению, сворачивала утверждение в вопрос: – А может быть, мне теперь кажется? Все-таки целый год прошел. И в письмах о ней ни слова, даже приветов не передавал. А с другой стороны, зачем через нас приветы, если он с ней переписывается напрямую?

– Мама, не ломай себе голову, – уговаривала ее Нина-маленькая. – Мы обязаны поставить ее в известность, а там уж она как хочет, на ее усмотрение.

Нина-маленькая вполне доросла до таких разговоров: ей было двадцать лет, она училась на втором курсе факультета журналистики, курила, не стесняясь родителей… Впрочем, последнее ей прощалось потому, что Нине-маленькой срочно нужно было похудеть. Ей досталось не только мамино имя, но и мамина комплекция: обе коротенькие, толстенькие, краснощекие (отец смеялся: «Свекольная кровь!»), они были как две подружки, голубоглазые, с одинаковыми кругленькими носами.

– Ложная проблема, – сказал Игорь, стоя в дверях. – Костя никогда ничего не забывает.