Химия чувств. Тинктура доктора Джекила, стр. 5
И я в который раз забыл обо всем, что произошло. Случилось то, о чем предупреждал мой дед.
Глава 4
Тристен
В своей восхитительной Пятой симфонии Людвиг ван Бетховен использовал лишь четыре ноты – три коротких соль и ми-бемоль, – которыми он передал всю неотвратимость судьбы.
А моему отцу, доктору Хайду, выдающемуся психоаналитику, удалось – что неудивительно – превзойти даже этого великого немецкого композитора. Мы сидели в забегаловке, он всего лишь испустил рычащий вздох на одной ноте, как у меня в жилах застыла кровь.
Разделывая огромную порцию ребрышек с кровью, он покачал головой:
– Я и не знаю что сказать, Тристен.
– Прошу прощения, сэр, – в который раз извинился я, взял кусочек картофеля фри и повозил им в луже кетчупа. – Я понимаю, что вы разочарованы.
– Разочарован – не то слово, – сказал отец, поднимая на меня взгляд. – Тристен, ты избил одноклассника. Теперь он лежит в больнице со сломанной рукой, так что в этом сезоне ему в футбол уже не поиграть. Я куда более чем разочарован.
– Да, сэр. – Я совсем ссутулился. – Простите.
– Тристен, пожалуйста, сядь ровно, – приказал отец и показал ножом на картошку, которую я держал в руке. – И пользуйся приборами. Мы, конечно, сейчас не в высшем обществе, но и не в хлеву, так что не надо есть, как животное.
– Простите, – в который раз повторил я, распрямив спину и прекратив есть вообще.
Отец промокнул салфеткой свою бородку а-ля Фрейд и дальше ел уже в полной тишине, которая в то же время красноречиво говорила о том, что он недоволен мной, а я смотрел в окно, наблюдая за прохожими, спешащими куда-то по Маркет-стрит. Наверняка сейчас в нескольких кварталах отсюда Тодд Флик выходил из больницы с только что вправленной рукой. Я дотронулся до синяка на лице и поморщился.
Черт!
Но все могло быть и куда хуже. По крайней мере, Флик поправится.
Но все же ситуация меня пугала. По всей видимости, справиться со мной удалось только с помощью двоих ребят из команды Флика. Как я мог такое забыть?
Я снова провел пальцами по багровой припухлости под глазом.
– Болит? – поинтересовался отец.
Я поднял на него взгляд и увидел, что он уже все доел и сложил приборы на тарелке.
– Да, – признался я, опуская руку. – Немножко.
– Это хорошо. Может, это научит тебя больше не драться.
– Остается только надеяться, – согласился я.
Отец пристально посмотрел на меня, и я тут же пожалел, что позволил себе эту толику сарказма.
Убедившись, что я понял все, сказанное им, он откинулся на спинку стула, поправил солнечные очки и начал барабанить пальцами по столу. Он смотрел на меня, склонив голову, точно я один из его пациентов. Чрезвычайно трудный случай, без каких-либо признаков улучшения, несмотря на годы интенсивной терапии.
– Тристен, – наконец заговорил он, – у нас обоих было время, чтобы успокоиться, объясни-ка еще разок, что случилось сегодня в школе.
Я отвел взгляд и принялся болтать воду в стакане, смывая конденсат со стенок.
– Я пытался тебе в машине объяснить. Я не помню.
Я осмелился посмотреть на него и заметил, как дернулся мускул на его скуле. Тревожный признак.
– Тристен, прошу, не начинай.
– Но это правда. – Я подался вперед. – О презумпции невиновности ты забыл?
– Тристен, нет, – сказал отец, губы которого вытянулись в тонкую полосочку. – Поверить в этот провал памяти – это все равно что принять за правду часть россказней, которыми тебе забил голову дед…
Тут я уже почувствовал, как задергалась мышца на скуле у меня.
– Дед уверял, что это не россказни. Если бы ты послушал…
– Нет, Тристен, – резко перебил меня отец, подаваясь вперед и уставившись мне прямо в глаза. – Последний раз тебе повторяю – на этот раз точно последний, – никакого «проклятия Хайдов» не существует. Невозможно этот бред всерьез воспринимать!
– Но…
– Дед в последние дни жизни страдал от деменции. – Отец снова пресек мои попытки высказаться, он протянул руку и положил мне ее на локоть. Полагаю, что он хотел меня подбодрить, но вцепился слишком крепко, так что я увидел в этом жесте попытки как-то меня ограничить и даже чуть ли не угрозу. – «Преступления», в которых он признался, – ничего этого вообще не было. Не существовало никакого злого альтер эго. Никаких ночных вылазок и насилия. И никаких провалов памяти, я тебя умоляю.
– Но…
Отец сдавил мою руку еще сильнее, пяльцы у него оказались на удивление сильными, особенно если учесть, что единственной их нагрузкой были академические учебники и пособия.
– «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» – это всего лишь роман, Тристен, – сказал он, вперившись в меня взглядом. – Литературное сочинение. Это хорошая книга, в ней есть интересные наблюдения о двойственной природе человека. Но это всего лишь вымысел. Не было никакого «настоящего» доктора Джекила, никакого «напитка», никакого «настоящего» мистера Хайда. И ясное дело, мы не являемся потомками этих вымышленных персонажей. Это же просто смешно!
Я смотрел отцу в глаза, они у него были необычного металлически-серого оттенка. Такого же цвета, как навесные замки, и сквозь них так же невозможно проникнуть внутрь. У меня они карие, в маму. Иногда, когда я смотрел в зеркало, в своем отражении буквально видел ее. Я такие моменты одновременно и любил, и ненавидел.
Где моя мама?
Я опять посмотрел в непроницаемые глаза отца, снова попытался найти в них ответ на этот вопрос.
Когда три года назад мама исчезла посреди ночи, полицейские вились вокруг отца, стараясь отыскать улики против него. Но ничего не обнаружили. Разумеется, он же не виноват, подбадривал себя я.
Отец был властным и подавлял людей, но родители как-то странно и по-своему друг друга любили. Мама умела вызвать в отце хоть и скупую и грубоватую, но искреннюю ласку, которая совсем исчезла, когда не стало ее.
Нет, даже если проклятие и вправду существовало, даже если мужская линия Хайдов действительно брала начало от того самого злого «мистера Хайда» и была генетически обречена творить ужасное зло, отец точно ничего плохого не сделал бы маме.
Но не верил я и утверждениям отца, уверявшего, что мама ушла по собственной воле, просто у нее начался кризис среднего возраста, и рано или поздно она вернется. Вот это было «смешно», как говорил он.
Кто-то сделал с ней что-то плохое. Убил. Но кто?
Я в полном недоумении посмотрел на отца, поморгал глазами и высвободил руку.
Во что я верил?
Отец, похоже, почувствовал мою внутреннюю борьбу и воспользовался минутной неуверенностью.
– Тристен, я один из лучших психотерапевтов в мире, – сказал он со свойственным ему высокомерием. Я всю жизнь занимался исследованиями работы человеческой мысли. И я тебе говорю, что с тобой все в порядке, за исключением того момента, что дедовы нелепые россказни затуманили тебе мозги.
– А кошмары, – напомнил я, – которые мне снятся. Даже Фрейд придавал снам большое значение. Он говорил, что таким образом подсознание выражает свои истинные желания.
А если принять за данность, что в мучивших меня сновидениях отражались мои глубинные устремления, я не просто болен, не просто ненормален. Я психопат. Мои кошмары представляли собой хаотичные, беспорядочные видения, полные всякой кровавой жути. Но в последнее время они стали более связными – я четко помнил реку, нож и бледное девичье горло, до ужаса уязвима.
– Ох, Тристен. – Попытка сына-подростка рассказать великому доктору Хайду что-то о Фрейде заставила его улыбнуться. – Ты словно Юнга никогда не читал. – Улыбка угасла. – Личный опыт сновидца и его жизненные обстоятельства определяют – и в некоторой мере усложняют – образы, являющиеся нам во сне. Твои сны – это отзвук рассказов моего отца. Твое подсознательное не проигрывает сценарии, о которых ты мечтаешь. Это выражение твоих весьма осознанных страхов. У тебя нет тайного желания кого-либо убивать.