Звезды светят на потолке, стр. 17

Да, умею. Я всегда помогала маме убирать.

А стирать умеешь?

Конечно, умею. Кто, по-твоему, занимался стиркой — всей стиркой — последний год?

А покупать продукты? Где ты возьмешь деньги?

У нас есть карта универсама «Ика», и я знаю, где она лежит.

А еда? Ты умеешь готовить?

Я умею все, что нужно. Варить, жарить. Суп. Мама любит суп. Она только его и ест.

А оплачивать счета, Йенна? Этому надо учиться.

Я уже умею.

Стелить постели?

Я вас умоляю.

Выносить мусор? Поливать цветы?

Надо просто вовремя вспоминать об этом. Я буду оставлять себе записки.

Йенна. Сколько тебе вообще лет?

Говорят, тринадцать. Но я не верю.

Йенна не кладет старое белье, пахнущее мамой, мамой, мамой, в корзину для грязного белья. Она прячет его в свой платяной шкаф, когда бабушка не видит.

— Как дела?

Мамин голос в телефонной трубке кажется таким далеким. Усталым и густым от тоски.

— Нормально, — отвечает Йенна.

— Бабушка тебя запрягла? Окна мыть заставляет?

Йенна смеется и прижимает трубку к уху, чтобы мама была ближе.

— Пока нет, — отвечает она.

— Что они сейчас делают?

— Смотрят телевизор. Кажется. Не знаю, я сижу у себя в комнате.

— Одна?

— Да.

Да. Йенна одна. Йенна одна до чертиков, уже давно, нет у нее сил сидеть и мило болтать с Бэ-Дэ, нет сил быть дома, нет сил уйти из дома, нет сил.

«Ты нужна мне! — хочется ей крикнуть. — Я так не могу!»

— Когда ты вернешься домой? — спрашивает она, спрятав эмоции поглубже.

Что бы ни происходило, нельзя расстраивать маму.

— Пока не знаю, — отвечает мама.

В наступившей тишине Йенна слышит, как на том конце открывается дверь. Чей-то голос спрашивает, все ли в порядке (Ничего! Не! В порядке!) и не нужно ли маме чего-нибудь. Мама отвечает, что все в порядке, спасибо, и можно ли стакан воды.

И медсестра обещает принести стакан воды — тот стакан воды, который обычно приносила Йенна, положив в него кусочки льда в форме сердец.

— А чем ты занимаешься? — спрашивает Йенна, хотя более идиотского вопроса и придумать нельзя.

Мама лежит в больнице. Ей больно, она еле двигается и почти все время спит. Чем она может заниматься?

— Да ничем особенным, — отвечает мама. — Лежу в обнимку с Рагнаром. Он по тебе скучает.

Йенна закрывает глаза, прижимает к себе трубку.

Рагнар. Он у Йенны с незапамятных времен. Но несколько лет назад, когда Йенна решила, что уже слишком большая для мягких игрушек, что им больше нет места в ее комнате, Рагнар достался маме. С тех пор он ходил с ней на все осмотры, на все курсы химиотерапии, лежал во всех палатах.

Мама верит, что он приносит удачу.

— Все медсестры говорят, что он хорошенький, — мама смеется.

Йенна тоже смеется. Сначала кажется, что смеяться приятно, что смех раскрепощает, но все не так. Все совсем не так. Смех на расстоянии не дарит радости, расстояние становится только больше.

— Мне надо идти, — говорит Йенна. — Не объедайся там супом из спаржи.

В больнице маме всегда дают суп из спаржи. Однажды Йенна попробовала — похоже на какашку. «Ты что, пробовала какашки?» — пошутил тогда дедушка.

Очень смешно.

— Буду объедаться, пока не лопну, — говорит мама.

Глава 30

— Слушай, — говорит кто-то у нее за спиной, когда она пристегивает велосипед к стойке.

Этот голос ей знаком.

— Слушай, — повторяет голос.

— Слушаю, — отвечает Йенна, стараясь не выдать удивления, хоть это и непросто.

Обычно Уллис заговаривает с Йенной, только чтобы спросить, что у них по расписанию. Или если хочет выяснить, не влюбилась ли Йенна в Сакке, потому что такие вещи как-то хочется знать. А вообще они даже не здороваются друг с другом, не смотрят друг на друга за стенами школы.

Йенна всегда была просто «девчонкой из класса Уллис».

— Короче, сегодня у меня опять вечеринка, — говорит Уллис. — Может, хочешь прийти?

— Да? — Йенна растерянно трет подбородок, что-то смахивает со щеки и не знает, что еще сказать.

— Приходи, и все, — Уллис закуривает. — В девять или как-то так. Куча народу придет.

— Да?.. — повторяет Йенна.

— Да, — Уллис сплевывает на гравий и растирает каблуком. — Ты знаешь, где я живу.

И уходит. Просто уходит. Йенна берет велосипед за руль, садится на него и не понимает, что это было.

— Она что, опять издевается?

Сюсанна встает из-за пианино, которое стоит в углу ее большой комнаты, и сердито шагает взад-вперед. Тюль колышется от резких движений воздуха.

— Может, она зовет тебя, чтобы выставить дурой и посмеяться, как тогда, с Малин-Уродкой?

Йенна не отвечает. Она сидит за Сюсанниным столом и пишет на листочке: «Сакке. Сакке. Сакке. I love you» [7].

— Честно, с Малин-Уродкой они так и сделали! — повторяет Сюсанна.

Малин-Уродка — единственная, кто с самого начала ходит в тот же класс, что и Йенна с Сюсанной, и с кем они ни разу не разговаривали. Малин-Уродка вообще никогда не разговаривает. Сидит одна на уроках, выбирает пустой стол в столовой, на переменах бродит в одиночку. Йенна даже не знает, где она живет. Иногда Йенне жаль Малин-Уродку. Хотя чаще всего она радуется, что в классе есть кто-то еще хуже, чем она.

— Когда это они издевались над Малин-Уродкой? — спрашивает Йенна. — Она вообще хоть на одной вечеринке была?

— Ну, когда… — Сюсанна пожимает плечами. — Когда-то. Я знаю. Слышала.

— Понятно. Ну, я не знаю.

— Ты что, пойдешь?!

— Не знаю, правда…

— Йенна, это же Уллис! Уллис-Сиськуллис! И ты еще думаешь, идти или не идти! — Сюсанна сердито топает к письменному столу — посмотреть, что пишет Йенна.

— И что, он там будет? — вздыхает она, глядя на исписанные листки.

— Не знаю. Может быть.

Йенна кладет ручку, комкает листок и бросает его в корзину для мусора, украшенную лошадьми. У Сюсанны везде картинки с лошадьми. На стенах, на книгах, на блокнотах, на настольной подстилке, на коврике для мышки — не комната, а конюшня!

Раньше в Йенниной комнате было точно так же.

Но не теперь.

— Они же там пьют, Йенна, — увещевает Сюсанна. — Много! А ты еще думаешь, идти туда или нет.

Сюсанна подходит к зеркалу и принимается рассматривать и трогать свое лицо. Йенна ловит себя на мысли, что Сюсанна хорошенькая. Темненькая, маленькая и хорошенькая. А не бесцветная, длинная и уродливая.

— Это тебе не со Стефаном сидеть, — поясняет Сюсанна. — Не банка пива или две. А куча банок! И ты это знаешь.

— Не обязательно.

— Тебя вырвет.

Сюсанна теребит пуговицы на рубашке, раздвигает края, изображая декольте:

— Уллис-Сиськуллис, — говорит она отражению в зеркале. Вдруг, как будто о чем-то вспомнив, Сюсанна резко оборачивается: — А можешь показать тот прикол? Ну, как тогда, с накладной грудью?

Сюсанна смотрит глазами, полными надежды, но Йенна качает головой в ответ:

— Нет, не хочу.

Но Сюсанна не отстает, она сжимает свои бугорки — получается небольшая ложбинка.

— Ну давай! — повторяет она. — Давай, Йенна! Уллис-Сиськуллис! — Сюсанна не унимается, покачивает бедрами. — Ну покажи еще раз, было так смешно! Ой, были бы мы у тебя дома — взяли бы у твоей мамы накладную грудь, так еще смешнее!

Мамина накладная грудь, давай поиграем с маминой накладной грудью.

Уже тогда было глупо. Теперь — еще глупее.

Сюсанна скачет и кривляется перед зеркалом, у нее прекрасное настроение — и Йенна хочет кривляться вместе с ней, но не может. Правда, не может.

— Нет, Сюсанна, — говорит она. — Я не хочу. Это не смешно.

Сюсанна отводит взгляд и опускает руки. Она разочарована — не хотела ведь никого обидеть. Но у Йенны нет сил вникать в суть дела, нет сил, чтобы подойти и обнять Сюсанну, попросить прощения за резкие слова.