Исповедь монаха, стр. 36
Стоя на коленях в гулкой тишине каменных стен перед тусклой алтарной лампадой, они вместе прочитали вслух положенную утреннюю молитву, а потом еще помолились молча — каждый о своем. Скоро проникавший сверху свет стал более ровным и ярким, первый, слабый луч восходящего солнца пробился сквозь щели в деревянной монастырской ограде и коснулся камней восточной стены, окрасив их в бледный розовый цвет, а брат Хэлвин все стоял на коленях и рядом с ним на полу лежали его костыли.
Кадфаэль поднялся первый. Время подходило к заутрене, и незачем было смущать юных сестер, которые могут оробеть, застав в церкви двух незнакомых мужчин, пусть даже монахов и братьев по ордену. Он прошел к южным вратам и стал там, праздно глядя на садик, готовый по первому зову Хэлвина подойти к нему и помочь подняться на ноги.
Сейчас возле купели в середине двора стояла одна из здешних сестер, очень стройная, пряменькая, и невозмутимо кормила птиц. Она крошила хлеб на широкий край чаши, а остатки протягивала на раскрытой ладони. Ее окружало живое облако трепещущих крыльев. Черное монашеское платье очень шло к ее стройной фигуре, и в девичьей грациозности было что-то неуловимо знакомое. Кадфаэля вдруг словно молнией пронзило. Эта благородная посадка головы, длинная шея, прямые плечи, тонкая талия и изящная удлиненная кисть, протянутая навстречу слетевшимся птицам, — все это он уже несомненно видел раньше, только не здесь, где-то совсем в другом месте и при ином, неверном и тусклом свете. Сейчас она стояла под открытым небом и ее ласкали нежные лучи утреннего солнца, и все же он не мог не верить свои глазам, не мог так ошибаться.
Значит Элисенда здесь, в Фарвелле. Элисенда в монашеском платье. Значит невеста сбежала из-под венца, не в силах разрешить непосильную для нее задачу, и предпочла монастырь браку с нелюбимым, с кем угодно, кроме ее несчастного возлюбленного Росселина. Конечно, прошло еще слишком мало времени, чтобы она успела принять обет, но, учитывая, какое отчаяние толкнуло ее на этот шаг, сестры могли разрешить ей надеть монашеское платье и тем взять под свою защиту, хотя она и не стала пока послушницей.
У нее, очевидно, был острый слух, или она заведомо ждала и прислушивалась — не раздадутся ли с западной стороны церковного двора, где размещалась сестринская опочивальня, чьи-то легкие, неслышные шаги. Она обернулась на какой-то звук, улыбаясь и радуясь предстоящей встрече. Само ее движение, спокойное и выверенное, сразу заставило Кадфаэля усомниться, так ли она молода, как показалось ему всего минутой раньше, а когда она повернулась к нему лицом, он окончательно уверился, что видит ее впервые.
Перед ним была не юная, неопытная девушка, а сдержанно-спокойная, немного усталая, зрелая женщина. Казалось, то видение в холле Вайверса, описав полный круг — от иллюзии к реальности, от девушки к взрослой женщине, — вдруг с бешеной скоростью крутнулось обратно — от женщины к девушке. Нет, конечно, то была не Элисенда, вряд ли можно было бы даже говорить о портретном сходстве, разве что высокий мраморной белизны лоб, мягкий, нежный овал лица, широко посаженные глаза и особенный, прямой, отважный и одновременно трогательно-беззащитный взгляд. Другое дело фигура, осанка — тут сходство было бесспорное. Если бы она сейчас повернулась к нему спиной, то вновь превратилась бы в точную копию своей дочери.
Ибо кто еще это мог быть, как не овдовевшая когда-то молодая мать, которая предпочла удалиться в монастырь, нежели снова вступить в брак? Кто это еще, как не сестра Бенедикта, призванная епископом в эту зарождавшуюся обитель заложить основы будущих традиций и своей праведностью служить примером для неопытных юных монахинь Фарвелла? Та самая сестра Бенедикта, умевшая сделать так, что все цветы у нее росли, а птицы садились ей на руку. Элисенда должна была бы знать о ее переводе в другой монастырь, даже если ни одна живая душа в Вайверсе, кроме нее, об этом не знала. Она понимала, где ей искать убежище в крайних обстоятельствах. К кому, как не к матери, кинулась бы она?..
Кадфаэль был так поглощен созерцанием этой женщины, что и думать забыл о том, что происходило у него за спиной, в церкви, пока не услышал совсем рядом мерный стук костылей по каменным плитам. Тогда он виновато обернулся, сознавая, что пренебрег своим долгом. Хэлвин каким-то образом обошелся без его помощи и сам поднялся на ноги, и теперь, стоя рядом с Кадфаэлем, любовался церковным садом, утренним солнцем в туманной дымке и блеском мокрой травы.
Но вот его взгляд упал на монахиню, и он вдруг замер и покачнулся на костылях. Кадфаэль увидел, как застыли и расширились его темные глаза — он неподвижно смотрел перед собой, словно ему явилось видение или он впал в транс, губы его шевельнулись, и почти беззвучно, скорее выдохнув, он медленно произнес чье-то имя. Почти беззвучно, но все же не совсем. И Кадфаэль услышал.
Веря и не веря, пронзенный одновременно болью и радостью, позабыв обо всем на свете, как если бы он был одержим религиозным экстазом, брат Хэлвин шепотом произнес: «Бертрада!»
Глава одиннадцатая
Кадфаэль не мог ошибиться, не мог ослышаться — имя прозвучало хоть и тихо, но отчетливо, и в голосе, назвавшем его, сомнения не было. И все же Кадфаэль не сразу поверил своим ушам, уж слишком это было неправдоподобно. Понадобилось несколько мгновений, прежде чем он сумел до конца осознать то, что открылось ему сейчас. Зато Хэлвин не колебался ни секунды. Он мгновенно понял, кто пред ним, он узнал, он вымолвил то единственное, то незабвенное имя, и теперь стоял ошеломленный и потрясенный. Бертрада!
Когда он впервые мельком увидел ее дочь, его словно что-то кольнуло в самое сердце — тот неясный образ, на миг возникший в проеме двери, показался ему точной копией хранимого памятью оригинала. Но едва Элисенда появилась прямо перед ним в свете факелов, все сходство куда-то подевалось, видение растаяло. Его глазам предстала юная незнакомка. Но вот пробил час и она вновь возникла из небытия и повернулась к нему лицом — о, мог ли он забыть это лицо, так долго и горько оплакиваемое, — и на сей раз сомнений быть не могло.
Так значит, она не умерла! Кадфаэль молчал, мучительно пытаясь найти объяснение этому поразительному открытию. Выходит, Хэлвин искал могилу, которой не было и быть не могло. То злосчастное снадобье, убив дитя, пощадило мать, и она, пережив эту муку и скорбь, уцелела, и была обвенчана с вассалом и давнишним другом семьи ее собственной матери, человеком в летах, и после родила ему дочь, так походившую на нее фигурой и осанкой. И пока ее почтенный супруг пребывал в здравии, она оставалась ему верной женой, но после его кончины простилась с миром и по примеру своего первого возлюбленного ушла в монастырь, избрав тот же орден и взяв себе имя его святого основателя, навсегда связав себя тем же обетом, какой еще раньше принял Хэлвин.
Тогда почему, снова и снова спрашивал себя Кадфаэль и не находил ответа, почему он — он, а не Хэлвин! — увидел в лице девушки в Вайверсе что-то неуловимо знакомое? Кто притаился в темных уголках памяти и упрямо не желал выходить на свет божий? Он, Кадфаэль, никогда прежде не видел ни самой девушки, ни ее матери. Кто бы ни обнаружил себя в чертах Элисенды в тот миг, когда он встретился с ней глазами, и кто потом скрылся за завесой неузнаваемости, это во всяком случае не была Бертрада де Клари.
Все эти мысли, как в котле, вскипели в его голове, когда из тени западной галереи навстречу матери в церковный сад вышла Элисенда. На ней не было еще монашеского одеяния — все то же платье, в каком накануне она сидела за столом в доме брата. Она была бледна и печальна, но, видно, здесь, в благодатной монастырской тишине, вдали от любого и всяческого принуждения, в неторопливом течении времени, когда у нее наконец появилась возможность и самой обо всем поразмыслить, и внять доброму совету, она понемногу стала отходить душой.
Мать и дочь шли навстречу друг другу, их длинные, до земли, платья оставляли на мокрой серебристо-зеленой траве две темные полосы. Поравнявшись, они не спеша вместе направились к той двери, откуда вышла Элисенда, чтобы там присоединиться к сестрам и проследовать за ними к заутрене. Они удалялись, еще мгновение и они исчезнут — и на мучительный вопрос никто не даст ответа, и тайна останется лежать за семью печатями, и никто ему ничего не объяснит! Хэлвин все стоял, пошатываясь, повиснув на своих костылях, словно на него столбняк нашел и язык присох к небу: он понимал, что снова теряет ее — если уже не потерял. Женщины почти достигли дорожки вдоль западной галереи. Его охватило такое тоскливое отчаяние, что, казалось, в душе вот-вот что-то оборвется, лопнет, точно не выдержавшая напряжения струна.