Александр Суворов, стр. 34

– В голубой коробке – от Шихматовых. Ящик – от Долгоруких. Это – от Голицыных. А от батюшки – знаю что…

И она возвращала в который уже раз на самый верх пирамиды небольшой узкий полированный ящичек, похожий на футляр для флейты, – подарок тестя мужу дочери. Но ящичек упорно сползал вниз. Что в нем? Не всё дарили открыто, чтобы дома молодые могли ахнуть от изумления или посмеяться…

– Оставь, пожалуйста, ты заморозишь руки! – сердито сказал наконец Суворов.

Предпоследний визит по маршруту – в старый суворовский дом у Никитских ворот, последний – к «птичнице», названой свекрови, на Яузу, и оттуда наконец домой.

Василий Иванович, вручив Варваре Ивановне небольшой футляр (наверное, бриллианты!), предложил молодым отогреться и выпить чаю. Оба отказались: «Дома отогреемся». Скорей домой!

В прихожей Василий Иванович снял с вешалки и накинул на плечи Александра новую доху из пыжиков [119] – свадебный подарок сыну.

– А что тестюшка подарил милому зятю? – спросил он.

Варвара Ивановна весело засмеялась:

– Что спрашиваете, батюшка! Сами знаете – нашу знаменитую родовую…

Василий Иванович покачал головой.

Храпя и дыша морозным стылым паром, поводя опавшими заиндевелыми боками, кони едва влекли тяжелую карету к дому «птичницы»…

– Не скидывайтесь, идите прямо в шубах! – крикнула Головина с верху лестницы.

Супругов ввели в прохладную столовую. В камине жарко пылали березовые поленья. На столе кипел самовар.

– Шубы на лежанку! – командовала Прасковья Тимофеевна. – Девки, давайте сюда горячие валенки! Варюша, скидывай свои заячьи полусапожки и туфли долой! Девки, стащите сапоги с генерала!.. Ногу давай! Ну? В валенках бы и визиты делать. К огню не подходите. Садитесь к столу. Главное, ноги согреть, а руки что…

Согревая руки о горячий стакан с чаем, Суворов слушал веселое щебетание женщин. Названая свекровь выспрашивала, как где принимали, кто и что подарил. Молодая жена перечисляла подарки, полученные в этот день.

– Репнины – ящик чаю.

Головина всплеснула руками.

– Долгорукие – ящик, наверное с бутылками венгерского из своего погреба.

– Та-ак! А тесть что?

– Ну, само собой: нашу прозоровскую родовую…

И обе расхохотались.

– А что же это за «прозоровская родовая»? – спросил Суворов, отхлебывая с блюдца чай.

– Плеточка, сынок, жену учить, – нараспев ответила Прасковья Тимофеевна. – Да ты не хмурься – один символ. Уже сто лет, пожалуй, прозоровская родовая ничьей спины не обжигала… Да, выпустил Прозоровский нагаечку из рук, чует, что род угасает… Ну а старуха Олсуфьева что?

– Куклу. Такая прелесть! Глаза закрывает, – похвасталась молодая жена.

– Мальчик?

– Нет, девочка.

– Надо бы мальчика. Ну а Голицыны?

– Голицыны, – торжественно произнесла Варвара Ивановна, – подарили нам кубок Венеры Флорентийской…

Прасковья Тимофеевна даже ахнула.

Чеканный серебряный кубок Венеры Флорентийской попал в Россию в начале XVII века. Его приписывали знаменитому мастеру Бенвенуто Челлини [120]. Уже полтора столетия кубок обращался среди московской знати, переходя из дома в дом, из рода в род в качестве свадебного подарка. И если случалось, что кубок попадал в руки молодоженов из рода, до сей поры незнатного, это означало, что тем самым владельцы кубка включаются в круг знатнейших семейств Москвы.

– Цени это, Сашенька, – смахивая набежавшую слезу, говорила Прасковья Тимофеевна. – Да и я вам приготовила подарок. Коли отогрелись, домой поезжайте подарки смотреть… Я сейчас…

Хозяйка проворно ушла. И Суворов и Варвара Ивановна, переглядываясь, улыбались. Они ждали последнего подарка с терпеливым любопытством.

Прошло минут десять. Из дверей показалась Головина с большой круглой золоченой клеткой. В ней бились, испуганно стрекоча, два маленьких красногрудых попугайчика с большими черными выпуклыми глазами.

– Неразлучники, – объяснила «птичница», – вечно вместе. Вы мне их не застудите, они холода не любят… Везите домой скорее, – заторопила гостей хозяйка. – А валенки не в счет, не надо переобуваться. Домой! Домой!

Супруги поспешно облачились. Варвара Ивановна целовала Прасковью Тимофеевну, та передавала поцелуи названому сыну, обнимая их сразу обоих. Клетку, обернутую темной тафтой, казачок вынес вслед молодым в карету.

Как на грех, форейтор куда-то отлучился. Суворов сунул клетку в руки жены, скинул доху и плащ, выскочил из кареты, захлопнул дверцу, взлетел в форейторское седло и зычно крикнул:

– Пошел!

Шестерка рванула. Выносные гикнули. Кучер стегнул коней. Испуганные галки посыпались с берез – казалось, что внезапный вихрь сорвал с ветвей и развеял черную листву.

Дома первым делом внесли в тепло клетку с попугайчиками и налили им в пойку воды. Челядь перетаскала в зал подарки и разместила по столам.

Супруги остались одни, лицом друг к другу. Варвара Ивановна, блистая взглядом, говорила:

– Вот ведь какой! Говорили – озорник, а он был всё смирный-смирный. Наконец сорвался – созоровал.

Лицо Суворова засветилось изнутри и стало прекрасным. Он преклонил колено и, не отрывая глаз от лица жены, сказал, повторяя слова знаменитого рыцаря из Ла-Манча:

– Прекрасная дама, я свершу тысячу сумасбродств, чтобы доказать вам мою любовь.

Варвара Ивановна не имела ни малейшего понятия о Дон Кихоте, но она, величаво коснувшись плеча Суворова, ласково сказала:

– Встаньте, кавалер. Я недостойна, чтобы вы стояли передо мной на коленях.

О форейторе забыли. А он, не догнав кареты, прибежал в диком испуге в дом – в слезах и взмокший. В людской поварне кучер, выездные казаки и выносные, товарищи форейтора, выпив вина, хлебали щи. Прямо с разбегу форейтор повалился в ноги Пелагее и завопил:

– Пелагеюшка! Матушка! Петровнушка! Смилуйся!..

Пелагея пнула его ногой:

– Встань, срамник! Пойду доложу, спрошу, что с тобой делать.

Она вышла, постояла в темном переходе, затем вернулась и сказала:

– Барыня приказала дать тебе вина. Садись обедай!

Форейтор вытер мокрое от слёз лицо шапкой и сказал:

– Премного благодарим!

Стряпка налила ему вина.

Пелагея ворчала:

– Срам какой! Завтра вся Москва будет говорить:

Глава одиннадцатая

– Поздравляю!

– Позвольте вас поздравить!

– От души поздравляем и желаем!..

– Имею честь поздравить, ваше превосходительство! – сказал смотритель калужской заставы, возвращая Суворову подорожную, где было прописано, что генерал возвращается к действующей армии.

– С чем? – сердито спросил Суворов, думая, что и сюда дошла весть о его вступлении в законный брак.

– С возвращением в действующую армию, ваше превосходительство, – ответил смотритель, пристукнув деревяшкой отнятой ноги.

Суворов просиял:

– Вот спасибо!.. Где ногу потерял?

– Под Франкфуртом, ваше превосходительство.

– Дай мне тебя обнять, братец!

Смотритель почтительно позволил себя обнять и крикнул:

– Раздвинь!

Рогатка раздвинулась. Тройка поскакала. Хорошее настроение овладело Суворовым: впереди до самых Ясс никто не знает и никому нет дела до того, что генерал-майор Суворов женился на княжне Прозоровской. Поток поздравлений, сопровождаемых глуповатыми, на что-то намекающими улыбками, оборвался.

Суворов убедил себя, что женитьба его вовсе не означает такого крутого перелома в его жизни, как ему это казалось в ночных размышлениях перед поездкой в Москву. Отец доволен тем, что он устроил судьбу сына-наследника. Тесть доволен тем, что устроил дочь почти без приданого. Варвара Ивановна тоже должна быть довольна тем, что не осталась в старых девах. Сам Суворов доволен потому, что исполнил по желанию отца «закон». Все обошлось как нельзя лучше. И то, что он скачет теперь из Москвы, вовсе не похоже на бегство с поля одержанной победы. Просто кончился отпуск. О том, что отпуск краткий, что генерал-майору Суворову недолго придется тешиться с молодой женой, знали и отец, и тесть, и новобрачная.