Счастливые (сборник), стр. 142
«Надо будет Верусю в санаторий отправить», – думал он, засыпая на заднем сиденье в набитом автобусе.
Мария и Лена Стовба летели в Париж. Всю дорогу они целовались.
Зимнее пальто Мария разрешила с себя снять, но шапку – ни в какую. Это зимнее пальто и шапку из черной цигейки, купленные в «Детском мире», Мария решится выбросить только через пять лет. Тогда же она напишет свое последнее письмо в Москву с сообщением о том, что ее приняли в нью-йоркскую балетную труппу. С тех пор следы Марии и ее родителей окончательно затеряются…
54
Отсутствие Марии имело стереоскопический эффект: оно углублялось упрятанным позади него отсутствием Елизаветы Ивановны. Точно так же, как десятилетием раньше Вера натыкалась на осиротевшие вещи матери, теперь она вынимала из укромных углов завалявшуюся заколку, головную повязку или старый носок Марии и тут же замечала, что мамин чернильный прибор (а на самом деле корновский, отцовский) из слоистого серого мрамора с почерневшими бронзовыми нашлепками все еще стоит на письменном столе, над которым прежде возвышалась крупная фигура матери, в воспоминаниях все более походившей на Екатерину Великую, а кресло, в котором Мария любила устраивать кукольное гнездо, прежде служило вместилищем большого тела Елизаветы Ивановны. Теперь уже не один, а два призрака населяли квартиру. Печальная и подавленная, Вера сидела в кресле перед выключенным телевизором, уставившись в экран пугающе-стоячим взглядом.
Шурик предвидел, что мама будет тяжело переживать отъезд Марии, но не ожидал такой катастрофической реакции. Она очень изменилась и в отношении к самому Шурику: избегала обычных вечерних чаепитий, не затевала привычных разговоров о Михаиле Чехове или Гордоне Крэге. Ни о чем не спрашивала, ничего не поручала. Наконец Шурик заподозрил, что перемена эта связана не только с потерей Марии, но есть и какая-то иная причина странного между ними охлаждения.
Причина действительно была: Вера все не могла избавиться от потрясения, связанного с подсмотренным ночным эпизодом. Она пыталась найти объяснение этому чудовищно непристойному поведению, но все более запутывалась: если Шурик любит Лену, то почему же она уехала… если Шурик ее не любит, почему она оказалась у него в комнате, голой… а если она его не любит, то почему она, накануне отъезда к любимому человеку… если она его, несмотря ни на что, любит, зачем они затеяли развод и лишили Марию великой будущности…
Шурик, после пятилетней школьной каторги вернувшийся к своему привычному рабочему режиму, вставал теперь как раз к тому времени, когда должен был забирать Марию из училища.
Он варил себе геркулес – пять минут после закипания, по рецепту бабушки, – когда вошла мама и села на свое обычное место. Сложила перед собой руки и сказала тихо, еле слышно:
– Ты все-таки должен мне все объяснить…
Шурик не сразу понял, каких именно объяснений ждет от него Вера. А когда понял, застыл над кашей со слегка вытаращенными глазами. С детства сохранилась у него эта привычка – таращить круглые глаза в минуты непонимания.
– Что объяснить?
– Мне непонятен характер твоих взаимоотношений с Леной. Я бы не задавала тебе этот вопрос, если бы не Мария. Скажи мне, ты любил Лену? – Вера смотрела на него строго и требовательно, и на ум ему пришло обкомовское семейство Стовбы. Он поежился – объяснить что-либо матери было трудно. Он и сам себе не смог бы ничего объяснить.
– Веруся, да какие такие особенные взаимоотношения? Никаких таких взаимоотношений не было. Ты Марию в доме поселила, а она, то есть Лена, и приезжала из-за нее. Я-то здесь ни при чем, – промямлил Шурик.
– Нет-нет, Шурик. Ты меня как будто не понимаешь. Я не так стара, и в моей жизни тоже было многое… Ты же знаешь, с твоим отцом нас связывало двадцать лет… – Она замялась, подыскивая правильное слово, и нашла его, правильное, но незамысловатое – двадцать лет любви…
– Мамочка, ну что ты сравниваешь? – изумился Шурик. – Ничего такого, даже похожего, не было у меня со Стовбой. Ты же помнишь всю историю. Тогда Аля Тогусова попросила, Ленка беременна была, этот Энрике… Ничего у меня с ней не было…
Вера в этот момент испытывала стыд за своего сына: он ей лгал. Она опустила взгляд в стол и сказала хмуро:
– Неправда, Шурик. Я знаю, что у вас были отношения…
– Да что ты, мамочка? О чем ты? Какие отношения? Это так, просто так, совсем ничего не значит.
О, бездна непонимания! Горечь разочарования! Стыд ошибки! Шурик, дорогой мальчик, близкий, созвучный, тонкий! Ты ли это? Вера взвилась:
– Как? Что ты говоришь, Шурик? Высшее таинство любви ничего не значит?
– Ну, Веруся, я совсем не про то, я совсем про другое… – заблеял Шурик, остро ощущая полную потерю лица… Чертова Стовба! И ведь он как чувствовал, уж так не хотелось… Но ее так колотило от предотъездного страха, что как еще было успокоить…
– Это ужасный цинизм, Шурик. Ужасный цинизм. – Вера смотрела поверх Шурика, поверх грубого материального мира, и лицо у нее было такое одухотворенное, такое красивое, что у Шурика просто дух перехватило: как это он мог ее так оскорбить своими дурацкими словами? И ведь всю жизнь он так старался, чтобы в их доме, вблизи Верочки, ничего такого не происходило… Такая непростительная глупость!
– Плотские отношения имеют свое оправдание в духовных, а иначе человек ничем не отличается от животного. Неужели ты этого не понимаешь, Шурик? – Она оперлась локтем о стол и обхватила пальцами подбородок.
– Понимаю, понимаю, мамочка, – заторопился Шурик. – Но и ты пойми, что духовные отношения, любовь и все такое – это же редкость, это не для всех, а обыкновенные люди, у них все практическое… Это не цинизм, а простая жизнь. Это ты человек необыкновенный, бабушка была необыкновенная, а другие по большей части живут практической жизнью и понятия не имеют о том, о чем ты говоришь…
– Ах, какой это лепет, – огорченно отозвалась Вера, но драматизм спал, и разговор приобретал удовлетворительное направление. Острота обиды смягчилась, возвращалось обычное равновесие…
В глубине души Вера считала себя человеком не совсем обыкновенным, и от Шурика получила подтверждение. Но ведь и Шурик был тоже не совсем обыкновенным, и она его обнадежила:
– Ты еще все поймешь. Встретишь настоящую любовь, и тогда поймешь…
Конфликт был почти исчерпан, у Веры осталась легкая тень разочарования в Шурике, но, с другой стороны, его слабости рождали снисхождение к нему и его бедному поколению, лишенному высоких понятий. Зато Шурик утроил рвение в трудах по благоустройству жизни мамы – купил новый телевизор, новый прекрасный проигрыватель и фен для волос. Он чувствовал, что с отъездом Марии какая-то особая энергия, сообщаемая маленькой мулаткой, ушла, и Вера погружается в меланхолию, ослабевает ее интерес к жизни: все чаще она пропускала премьеры, постепенно отказалась от театрального кружка. Ее покинуло вдохновение, и с отъезда Марии до конца учебного года, когда занятия студии прекращались на каникулы, она всего несколько раз заставила себя спуститься в подвал. В следующем сезоне занятия уже не возобновились, последнее общественное деяние покойного Мармелада, таким образом, увяло.
55
Настоящая любовь, которую Вера Александровна пророчила Шурику, просвистела мимо и попала не в Шурика, а в его друга Женю. Хотя, казалось бы, она его уже однажды посетила в виде Аллочки. Но рассчитывать в таком деле ни на высший смысл, ни на обыкновенную логику, ни тем более на справедливость не приходилось. Шурик давно уже заметил, что в крохотной двухкомнатной квартире Жени и Аллы, построенной усилиями двух небогатых семейств, стало как-то неуютно, слишком уж молчаливо и напряженно. Женя защитил диссертацию, допоздна сидел на работе с центрифугами и расчетами, поздно приходил домой и немедленно ложился спать, пренебрегая не только женой и дочерью, но и ужином. Жило молодое семейство в далеком районе Отрадное, без телефона, и все чаще Шурик, навещая их в субботне-воскресные вечера, заставал дома грустную Аллу с веселой Катей. И никакого Жени.