Пандора в Конго, стр. 67
Но вернемся к нашему вопросу: что сейчас делало Конго таким прекрасным местом? Маркус понял, что разница заключалась вовсе не в пейзаже, а в нем самом. Картина прекрасна потому, что он теперь не такой, как раньше.
Потом они растянулись на этом деревянном ложе, покрытом ковром изо мха. Маркус поднял руку и несколько минут внимательно рассматривал бутылку шампанского, не веря своим глазам. Он уже не помнил, зачем принес ее сюда.
В своей книге я написал, что Маркус передал бутылку Амгам. Она, движимая любопытством, разглядывала ее, пока не услышала, как Гарвей произнес слово «шампанское». И тогда она бросила бутылку вниз, вспомнив обо всех ужасах, которые сопровождали это слово. Так я написал в первом варианте своей книги. Однако должен признаться, что Маркус рассказал мне совсем другую историю. Просто в этом фрагменте я позволил себе некоторую вольность; причиной тому были моя увлеченность литературой и моя любовь к Амгам. Прошло довольно много времени, прежде чем я осознал несоответствие между записями, которые сделал в тюрьме, и текстом книги. Чтобы избавиться от своих чувств и навсегда забыть о книге, я решил просто воспроизвести в ней точный рассказ Маркуса, и в третьем издании хотел исправить этот фрагмент. Однако издатель попросил меня не трогать его, считая, что Амгам, пьющая из горлышка бутылки, вряд ли может стать украшением романа. Дело происходило в двадцатые годы в разгар действия сухого закона, а издательство поддерживало постоянные контакты в Соединенных Штатах, где рассчитывало продать огромное количество экземпляров моей книги. Позднее, в пятом издании, я опять стал настаивать на исправлении этой ошибки. Но к этому времени я уже продал права на роман другому издательству, и там меня тоже стали умолять не трогать этот пассаж. Новый издатель был большим поклонником символов в литературе и утверждал, что данный жест Амгам необходимо было сохранить: мятежная героиня восставала, таким образом, против людского общества и против общества тектонов, коррумпированность которых воплощалась в бутылке шампанского. Я не стал спорить. В шестидесятые годы новое издательство возвратило к жизни книгу, которая уже практически была предана забвению. И опять меня попросили не трогать фрагмент с шампанским. Экологические теории были в моде, и отказ Амгам от употребления напитка, производство которого связано со столь сложными технологиями, означал интеграцию пары в естественную среду и ля-ля-ля, ля-ля-ля… И наконец, при последнем издании книги издателем оказалась женщина. Она считала, что освобожденная женщина должна была разбить бутылку шампанского вдребезги, поскольку в повествовании слово «шампанское» превратилось в синоним власти мужчин в обществе. Одним словом, на протяжении шестидесяти лет я не смог привести этот фрагмент в соответствие с рассказом Маркуса Гарвея. Теперь, наконец, я исправлю свою ошибку.
По версии Маркуса, по проклятой версии Маркуса Гарвея, выходило, что парочка напилась допьяна, прикончив пятилитровую бутылку шампанского. Вот что, черт побери, рассказал мне с самого начала Гарвей. И все тут.
24
Стоит ли говорить, что я ощущал себя взобравшимся на гигантское дерево? К этому времени я уже полностью отождествлял себя с Маркусом Гарвеем.
Думаю, что даже самый талантливый писатель в мире не мог бы описать ту силу притяжения, которая влекла друг к другу Маркуса и Амгам. Просто сказать, что они были счастливы, было недостаточно. Так естествоиспытатель сообщает, что жуки и бабочки – это насекомые. Великолепно. Но мы так и не узнаем разгадки самой прекрасной из тайн природы: какая сила может заставить жука и бабочку полюбить друг друга.
Поскольку я не чувствовал в себе таланта описать чувства Маркуса и Амгам, то решил ограничиться только рассказом об их жизни на вершине гигантского дерева. Естественно, цензура того времени вынуждала меня использовать чудовищные фигуры умолчания. Почему? А как вы думаете, чем занимались на этой зеленой вершине Амгам и Маркус? Конечно, любовью – день и ночь, без отдыха и передышки. Теперь, шесть десятилетий спустя, я испытываю трудности совершенно иного характера: описание сексуальных упражнений никаких литературных выгод не сулит, а все человеческие чувства, по моему твердому убеждению, уже давным-давно разложены писателями по полочкам. Одним словом, что бы я ни написал, мне не удастся проявить оригинальность, а потому я просто скажу, чем они занимались, и дело с концом: они трахались.
Поместите два обнаженных тела на вершину дерева, дайте им любить друг друга, пусть они делают все, что им заблагорассудится. Когда Маркус обнимал невероятно гибкий стан Амгам, ему казалось, что у нее не было костей. И напротив, стоило ее телу перейти границу блаженства, как оно превращалось в подобие сухой ветки, готовой разлететься в щепки. На деревьях вокруг их убежища, под ними, собрались стаи обезьян. Стоны любовников возбуждали или возмущали их, а может быть, и то и другое вместе, как это случается с толпой старых пуританок, и они вторили страстному дуэту резким визгом, который переливался тысячами тонов.
Даже дождь потворствовал желаниям любовников. Если он заставал их, когда они ласкали друг друга, то капли возбуждали их еще сильнее. Если дождь шел, когда они отдыхали, то он омывал их тела. Некоторые капли были невероятно огромными и плотными и касались их кожи, как толстые губы, целующие взасос. Когда Амгам и Маркус изнемогали, они засыпали, прижавшись друг к другу: его грудь – к ее спине или наоборот, словно две ложки в буфете.
Африканские грозы превращают молнии Европы в огоньки спичек, нежные и слабые. Даже самые робкие молнии Конго нельзя не заметить. Огненные разряды требовали от них внимания, спали они или бодрствовали. Когда их глаза были открыты, светящиеся зигзаги превращали ночь в день. Когда закрыты – черноту за занавесом век покорял желтый свет, который напоминал влюбленным о том, что для того, чтобы мир исчез, недостаточно закрыть глаза. На самом деле они никогда не спали крепко, тонкий полог разделял дни и ночи. В Конго Маркус усвоил истину, которую скрывает от нас цивилизованная жизнь: между сном и бодрствованием нет четкой границы. Если сон был морем, а бодрствование – сушей, то они жили на песчаном берегу. Такая жизнь и фрукты, которые служили им единственной пищей, доводили их до бреда. Особенно Маркуса. Иногда ему казалось, что стоит дотронуться до Амгам пальцем, и она лопнет, словно мыльный пузырь. А порой он видел в ней единственную в мире реальность, более явственную, чем Конго, более близкую ему, чем собственное тело.
Там, на вершине дерева, Маркус понял: вся его жизнь имела лишь одну цель – одну-единственную: добраться до верхушки этого дерева и быть там вместе с ней.
Мир несовершенен, а может быть, его совершенство не может длиться вечно; но однажды Гарвей решил спуститься с дерева и уничтожить этот рай. Амгам не воспротивилась этому, потому что раньше самого Маркуса знала, как поступит Маркус.
Может ли человек в одиночку спасти мир? Думаю, что это мир решает, что он спасется при помощи одного человека. До настоящего момента тектоны располагали только отрывочными сведениями о поверхности земли. Властители мира тектонов наверняка ожидают возвращения своей военной экспедиции. Если она не вернется, рано или поздно они пришлют сюда новую. Гораздо более многочисленную. Гораздо более оснащенную. Между миром людей и миром тектонов путь был открыт. И Маркус был единственным человеком, который понимал, что это означало. Мог ли он навсегда остаться на вершине дерева в то время, когда войска тектонов готовились захватить мир? Гарвей видел город тектонов, в миллион раз больше и величественнее, чем Лондон. Сначала они овладеют Конго. А потом? Где они остановятся, удовлетворив свои амбиции? У Великой Китайской стены? Возле Суэцкого канала? Или возле Панамского? А может, прямо перед Ла-Маншем? Тектоны подобны термитам. В области технологии, возможно, они в чем-то отставали от людей. Но в отдельных областях подземные жители, безусловно, опередили человечество. Если хорошенько подумать, тектоны смогли добраться до Конго в то время, как люди даже не подозревали о существовании мира тектонов. В любом случае, они очень быстро научились бы копировать самое разрушительное оружие человечества, а потом бы даже усовершенствовали его. Сколько солдат они послали бы на поверхность? Миллион? Десять миллионов? Сто миллионов? Гарвей уже испытал на себе ярмо тектонов и не хотел даже представить себе весь мир под их гнетом.