Горменгаст, стр. 121

Флэй сидел у входа в свою пещеру. Воздух был совершенно неподвижен, и три маленькие облачка, висевшие в светло-сером небе, казалось, оставались на одном месте целый день.

У него была длинная борода,. а волосы, когда-то коротко подстриженные, спускались ниже плеч. Обветренная кожа лица была темна от загара; годы лишений пробороздили на лице глубокие морщины.

Флэй давно уже стал частью леса; зрение его было острым как у хищной птицы, а слух — как у хищного зверя; даже сквозь чащу леса он умел пробираться совершенно бесшумно; суставы перестали щелкать и хрустеть, чему, возможно, способствовала летняя жара, которая так хорошо выгревала тело, ибо вся одежда флэя давно уже превратилась в лохмотья, сквозь которые торчали колени, локти и прочие суставы, обласканные солнцем.

Наверное, Флэй был рожден для жизни в лесу — столь естественно и полно вжился он в мир ветвей, папоротников и ручьев. И все же, несмотря на свое, казалось бы, полное растворение в лесу, погружение в безлюдный мир неисчислимого множества деревьев, превращение чуть ли не в ветку, — несмотря на все это, мысли Флэя постоянно возвращались к мрачной горе стен, башен и других строений, которая, полуразрушенная и пугающая своей недоступностью, была тем не менее единственным домом, который знал Флэй.

Но Флэй, несмотря на свое страстное желание вернуться в Замок, где он родился и вырос, предавался отнюдь не сентиментальным и ностальгическим воспоминаниям, как это бывает с изгнанниками. Его одолевали тяжелые, беспокойные думы о том, что происходит в Замке сейчас, а не о том, что было когда-то. Не менее Баркентина он до мозга костей был предан традиции и ее сохранению и в глубине души знал, что в Горменгасте происходит нечто неладное.

Но как мог он измерить пульс залов и башен? На чем еще, кроме болотного мерцания своей интуиции и врожденной мрачной предрасположенности характера, мог он стоить свои подозрения? Может быть, они проистекали из укоренившегося в нем глубокого пессимизма и опасений — которые по вполне понятным причинам в изгнании становились лишь сильнее, — что в его отсутствие в Замке произошли непоправимые перемены к худшему?

Да, беспокойство Флэя порождалось всеми этими обстоятельствами, но в них было и нечто другое. И все его опасения и подозрения не были чисто умозрительными, ибо Флэй за последние двадцать дней нанес уже три тайных (и незаконных) визита в Замок. В ночной тишине он бродил по коридорам и, хотя не сделал никаких непосредственно подтверждающих его подозрения открытий, сразу ощутил какие-то перемены. Что-то произошло или происходит, нечто такое, что несет зло и разрушение.

Флэй хорошо понимал, что подвергается большому риску — если бы его заметили и схватили, то это повлекло бы за собой суровое наказание; понимал он и то, что вряд ли ему удастся обнаружить в спящих залах и коридорах некое явственное свидетельство происходящих в Замке пагубных перемен. И все же он посмел пойти против буквы Закона Стонов, чтобы попытаться в одиночестве определить, не охватила ли дух Горменгаста какая-нибудь хворь.

А теперь он вот уже несколько часов сидел среди папоротников, густо растущих у входа в его пещеру, и размышлял о том, что могло породить его подозрения и опасения, почему он решил, что над духом Замка нависла какая-то угроза. И тут он почувствовал, что за ним наблюдают.

Он не услышал ни единого подозрительного звука, но жизнь в лесу развила в нем чувство, позволяющее немедленно ощутить постороннее присутствие. Ощущение было такое, словно кто-то легонько постукал пальцем у него между лопатками.

Флэй осторожно оглянулся и тут же заметил две человеческие фигуры, стоящие у края леса, справа от Флэя. И он узнал их почти мгновенно, хотя девочка, которую он когда-то знал совсем маленькой, выросла и изменилась почти до неузнаваемости. А его самого разве можно было узнать? Флэй не сомневался, что девушка и мальчик смотрят прямо на него. Сможет ли Фуксия узнать в нем, заросшем длинной бородой и длинными волосами, в лохмотьях, того Флэя, которого она когда-то знала?

Увидев, что они бегут в его сторону, Флэй встал и, перебираясь через россыпи камней, пошел им навстречу.

Фуксия узнала изможденного изгнанника раньше, чем он узнал ее. Флэй решил, что ей должно быть уже более двадцати лет; она показалась Флэю смуглой, странно меланхоличной — наверное, оттого, что ее переполняло слишком много чувств.

Фуксия предстала перед Флэем как некое откровение. Он всегда думал о ней как о ребенке, и вот вдруг перед ним стоит Фуксия, но не ребенок, а женщина, раскрасневшаяся, возбужденная, внимательно смотрящая на него, Флэя. От быстрой ходьбы Фуксия запыхалась и, положив руки на бедра, остановилась, чтобы отдышаться.

Подойдя к ней совсем близко, Флэй почтительно поклонился.

— Ваша милость...

Но Флэя перебил Тит. Отбросив волосы, падавшие ему на глаза, задыхаясь от бега, он воскликнул:

— Говорил же я тебе, что найду его! Вот и нашел! Говорил тебе, что у него борода, что недалеко от его пещеры есть дамба и что в этой пещере я спал, а он готовил еду, и мы... — Тит замолчал, чтобы перевести дух, а потом, обратившись к Флэю, сказал: — Здравствуйте, господин Флэй! Вы прекрасно выглядите! Как настоящий человек леса!

— А, ваша светлость, такая жизнь, такая вот жизнь. Свежий воздух часто заменяет мне обед.

— Вы знаете, господин Флэй, — вмешалась Фуксия, — я очень рада видеть вас... вы всегда были так добры ко мне. Как вам здесь живется? Наверное, очень одиноко?

— Как ему живется? Прекрасно! — воскликнул Тит. — Он стал настоящим диким человеком, правда, господин Флэй?

— Похоже на то, ваша светлость, — сказал Флэй.

— Тит, ты тогда был еще совсем маленьким и ничего не помнишь, а я помню все очень хорошо. Господин Флэй был первым слугой нашего отца. Он был старшим среди всех слуг, правда, господин Флэй? А потом он исчез...

— Я все это знаю, — сказал Тит. — Мне все это рассказывали другие ученики в классе Рощезвона.

— Они ничего не знают, — медленно проговорил Флэй. — Ничего. — Снова поклонившись Фуксии, он жестом руки пригласил ее в пещеру: — Ваша милость, почтенно прошу ко мне. Тут вы сможете отдохнуть, укрыться от солнца и попить свежей воды.