Горменгаст, стр. 100

Ирма, выйдя из своей комнаты и спустившись вниз, подошла к дверям гостиной, но не сразу распахнула их, а стала прислушиваться к голосам и шуму, доносившимся изнутри. Странно — голоса были веселыми, счастливыми, такими разными, такими раскованными Ей, конечно же, и раньше приходилось слышать много голосов, говорящих сразу, но ничего подобного тому, что доносилось до ее слуха теперь: голоса словно играли в какую-то веселую игру. Ей, хоть и редко, нравилось остроумие ее брата, игра его ума, но по отдельным фразам, доносившимся до нее из-за закрытой двери, ей было ясно, что там происходит нечто ей совершенно неведомое: не просто игра слов, игра мыслей, а раскрепощенное языковое буйство, столкновение отпущенных фраз и свободное борение вырвавшихся на свободу мыслей.

Подобрав складки своего платья, Ирма присела у двери и прильнула глазом к замочной скважине, но увидела лишь смутное темное пятно мантий.

Что же здесь произошло, пока она была у себя наверху? Ирма снова и снова задавала себе этот вопрос. Когда она уходила, гордая как королева, в обступившей со всех сторон тишине — о, это была многозначительная и льстящая ей тишина! — она полностью господствовала в приемной зале, и молчание, ее окружавшее, было ее оправой, подобно тому, как широко раскинувшееся небо может быть морским чайкам одновременно оправой и фоном.

Едва лишь Ирма вышла из комнаты, как тысячи тут же придуманных воспоминаний о женщинах, которых Профессоры никогда не знали, готовы были сорваться у них с языка. Все оживленно заговорили, напряжение ослабло, все приняли более вольные позы. Доктор Хламслив обнаружил, что ему не нужно прилагать никаких усилий для того, чтобы запустить вечер. Пламя зажглось само по себе, стеснительность и оцепенелость Профессоров были сожжены этим пламенем, и они ощутили себя блестящими, всезнающими, неотразимыми и столь же потрясающе привлекательными, как и сам Дьявол.

Ирма взялась за ручку двери и сделала такой глубокий вдох, что он нанес непоправимый ущерб ее бюсту. Когда она приоткрыла дверь, веселый гомон голосов стал вдвое громче — и одна бровь Ирмы поползла вверх. Почему, спросила она себя, такое могучее веселье совпало с ее отсутствием? Похоже, что про нее забыли, или хуже того — ее уход лишь приветствовали?!

Ирма приоткрыла дверь еще шире и всунула в открывшуюся щель свою напудренную голову, которая — о чем Ирма не подозревала — создала такой неожиданный эффект отъединенности от тела, что один из Профессоров, который случайно взглянул в сторону двери, выронил из рук тарелку, нагруженную деликатесами.

— О, нет, нет! — прошептал он; челюсть у него отвалилась, и он страшно побледнел. — Нет, страшная Смерть, не сейчас! Я еще не готов. Я...

— Не готов к чему, рыбка моя? — сказал кто-то из стоявших рядом. — Клянусь чертом, эти павлиньи сердечки великолепны! Передайте, пожалуйста, перчику!

Ирма наконец вошла в комнату. Профессор, который уронил тарелку на пол, сглотнул, и на лице у него появилась болезненная ухмылка. Какое счастье — это еще не Смерть, пришедшая забирать его!

Пройдя всего несколько шагов по гостиной, Ирма ощутила, что опасения по поводу того, что грациозная значительность ее присутствия приуменьшилась, пока ее не было, были напрасными, ибо с десяток Профессоров, прекратив свою оживленную беседу, сорвали с головы квадратные шапочки и приложили их к сердцу.

Слегка покачиваясь, Ирма продолжала свое шествие к центру гостиной, кланяясь с ледяной величественностью направо и налево. Профессоры расступались, открывая перед ней проход среди своих заплесневелых мантий.

Поворачивая то в одну, то в другую сторону, как корабль, не знающий, к какой пристани направиться, Ирма создавала вокруг себя зоны почтительной тишины. Ей льстило это мгновенно наступающее молчание, но как только она проходила, беседа вспыхивала с новой силой.

И вдруг не более чем в десятке шагов от себя она увидела Рощезвона. В руке он держал высокий бокал. Он стоял к ней в профиль. О, какой это был профиль! Какая величественность! Другого определения она не могла отыскать — величественность! Но на третьем ее шаге по направлению к Рощезвону раздался хриплый крик, перекрывший какофонию голосов. Этот крик, такой душераздирающий в своей простоте, заставил всех замолчать. Ирма остановилась как вкопанная.

Никак нельзя было предположить, что такой крик мог раздаться на таком официальном приеме. В нем были страсть и бурлящий призыв. Этот крик был оплеухой благопристойности. Он нарушал все неписанные правила этикета, которые вырабатываются столетиями.

Все повернули головы в сторону кричавшего, который, работая локтями, пробирался среди Профессоров по направлению к застывшей в неподвижности Ирме. Черты его лица были настолько искажены странной гримасой, что нелегко было в нем признать Профессора Врода.

Увидев Ирму, входящую в гостиную, он, покинув своих друзей Зернашпиля и Заноза, двинулся ей навстречу. Созерцание Ирмы вселило в него чувство, захлестнуло его тело и мозг. Мощнейший электрический заряд в миллион вольт потряс его. То было невероятно сильное, глубинное, сметающее все чувство мгновенной влюбленности.

Врод не видел женщин на протяжении тридцати семи лет. Несколько ранее, тогда, когда происходило официальное представление гостей, Врод был настолько возбужден и смущен, что боялся поднять глаза и взглянуть на Ирму. Теперь же он впивался в нее глазами, глотал ее своим взором, как житель пустыни глотает воду, добравшись до зеленого оазиса, посреди которого бьет прозрачный чистый ключ. Не будучи в состоянии вспомнить, как могут выглядеть женщины, он принял странную фигуру Ирмы и колючесть ее лица за образец женственности. Его чувства были столь бурными, что затопили сознание. И он совершил непростительный проступок — полностью потеряв над собой контроль, он проявил свои чувства прилюдно. Кровь прилила к его голове — и вот тогда он издал крик. Не понимая, что делает, он бросился к Ирме, упал перед ней на колени, а еще через мгновение, охваченный пароксизмом страсти, рухнул головой вперед и распростерся на ковре, разбросав в стороны руки и ноги, как морская звезда.