Дядюшка Наполеон, стр. 6
Мы все ждали, что дядюшка сейчас треснет Маш-Касема по башке либо дулом, либо прикладом, но, вопреки нашим ожиданиям, дядюшка слегка смягчился: то ли он хотел заставить Маш-Касема умолкнуть, чтобы закончить свой рассказ, то ли силой воображения с легкостью перенес битву в другое место. Как бы там ни было, он дружелюбно сказал:
– А ведь, кажется, Касем-то прав… Вроде бы и вправду это под Казеруном случилось… вернее, в самом начале Казерунской кампании…
В глазах Маш-Касема зажглись радостные огоньки,
– А я что вам говорил, ага?! Зачем мне врать?! До могилы-то… Ну как будто вчера – все – все помню!
– Да – а. Так вот, значит, одна у меня была тогда мысль: как бы пристрелить Ходадад-хана. Когда я поднял на палке свою кожаную шапку, Ходадад-хан – а он был первоклассным стрелком – высунул голову из укрытия. И вот мы с ним – один на один… Помянул я в душе пророка и прицелился…
Дядюшка поднялся со стула и стоял теперь во весь свой немалый рост, приложив приклад к правому плечу. Он целился и даже зажмурил левый глаз.
– Мне из-за скалы был виден только лоб Ходадад-хана, но я этот лоб хорошо знал… Густые брови… Над правой бровью шрам… Прицелился я, значит, прямо ему меж бровей…
И вдруг, как раз в тот миг, когда дядюшка в наступившей мертвой тишине прицелился в лоб Ходадад-хану (точно меж бровей), случилось непредвиденное. Неподалеку от того места, где стоял дядюшка, раздался некий звук. Довольно подозрительный звук. Как будто двинули ножкой стула по камню… или ненароком скрипнуло старое кресло… или… Позже я узнал, что большинство гостей приписали происхождение этого звука именно стулу и не позволили себе избрать менее достойную версию.
Дядюшка Наполеон на секунду застыл, как изваяние. Все присутствующие словно окаменели, замерев на месте. Через мгновенье взор дядюшки вновь обрел подвижностью и налитые кровью глаза – казалось, вся кровь, струившаяся по дядюшкиным жилам, бросилась ему сейчас именно в глаза – обратились туда, откуда раздался звук.
Там сидело всего двое – мой отец и придурковатая толстуха Гамар, дочка одной из наших родственниц.
Никто не решался нарушить тишину. Неожиданно Гамар по-идиотски засмеялась, да так, что ее смехом заразились не только дети, но даже и кое-кто из взрослых, в том числе и мой отец. Я хоть и не разобрался толком, что к чему, нутром чуял приближение бури и крепко сжимал руку Лейли. Дядюшка повернул ружье и направил его прямо в грудь моему отцу. Все притихли. Отец изумленно озирался по сторонам. Внезапно дядюшка швырнул ружье на стоящий рядом диванчик и глухо произнес:
– Как сказал Фирдоуси: «Кто недостойных возвышает, на них надежды возлагает, дорогу верную теряет, змею на сердце пригревает». – И, направившись к выходу, громко крикнул: – Пошли отсюда!
Супруга дядюшки двинулась за ним. Лейли, хотя и не поняла как следует, что произошло, вероятно, почувствовала, что случилось нечто ужасное. Высвободив свою руку из плена моих пальцев, она попрощалась со мной коротким взглядом и устремилась вслед за родителями.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Судя по всему, мне опять предстояла бессонная ночь. Я ворочался под москитной сеткой сбоку на бок, но заснуть не мог. Мы возвратились из гостей уже больше часа назад. После случившегося скандала и демонстративного ухода дядюшки, вслед за которым отец увел и нашу семью, званый вечер был почти испорчен. Наверное, разошлись еще не все гости, но разговаривали они так тихо, что их голоса до меня не долетали. Во всяком случае, я был уверен, что сейчас они обсуждают недавний прискорбный инцидент.
Я перебрал в памяти последние события. Итак: я неожиданно влюбился в Лейли, дочь дядюшки Наполеона; по прошествии нескольких полных тревоги и волнений дней я начал чувствовать, что моя влюбленность приносит мне радость, но достойное сожаления происшествие нарушило мой – да и не только мой – душевный покой. По гневной реакции отца на оскорбительное заявление дядюшки Наполеона я догадывался, что отец не повинен в происшедшем. Сквозь москитную сетку до меня доносились обрывки разговора, который вели родители. Отец то и дело угрожающе повышал голос, но мать тотчас зажимала ему рот рукой. Несколько раз я расслышал, как она умоляла: «Боже мой, тише!.. Дети могут услышать… Что бы там ни было, а ведь он мой старший брат… Бога ради, не обращай ты внимания!» И наконец, когда я уже совсем засыпал, до меня отчетливо долетели слова отца, со злостью говорившего: «Я ему такую Казерунскую битву покажу, что на всю жизнь запомнит!..» «Кто недостойных возвышает!..» Это кто же «недостойный»?!
Утром я выбрался из – под москитной сетки, со страхом и беспокойством ожидая дальнейшего развития событий.
За завтраком ни отец, ни мать не проронили ни слова. В саду также стояла полная тишина. Все вокруг – и деревья, и цветы, – казалось, замерло в ожидании. Даже слуга дяди Полковника, принеся обратно стулья и посуду, которые дядя одалживал на вечер, не осмелился посмотреть нам в глаза.
До десяти утра я слонялся по саду, ожидая появления Лейли. В конце концов я не вытерпел и подошел к Маш-Касему:
– Маш-Касем, а почему сегодня дети не выходят в сад?
Маш-Касем, сворачивая цигарку, покачал головой:
– Ей – богу, милок, зачем мне врать?! По правде сказать, не знаю я. Но, может быть, ага запретил им выходить из дома. А разве ты вчера не был на вечере у господина Полковника? Разве сам не знаешь, что случилось?
– А что, дядюшка очень рассердился?
– Зачем мне врать?! Я его сегодня с утра еще и не видел. Матушка Билкис носила ему чай и говорит: рвет и мечет, точно раненый тигр… Но ведь, милок, если ж разобраться, так ага прав… Сам посуди. Рассказывает он про битву при Казеруне, а тут на самом интересном месте… на тебе! Если б он про битву при Мамасени говорил – другое дело. Но уж, когда речь зашла про Казерунскую кампанию, тут не до шуток! Я-то своими глазами видел, какие ага подвиги совершал… Нынешним порядком да покоем те места аге обязаны – продли господь его жизнь! Ох, бывало, сядет он на своего гнедого, в руках – сабля, и как понесется на поле битвы!.. Чистый лев! Уж мы-то свои вроде, и все равно пугались, ну а про врага – и говорить нечего!
– Значит, Маш-Касем, ты думаешь, что вчера из-за этого случая…
– Не иначе, милок, не иначе… Конечно, зачем мне врать?! Я как следует и не расслышал… то есть расслышал, но думал в это время о том, что рассказывал ага. Зато сам ага услышал… то есть, когда мы домой возвращались, этот Пури все воду мутил…
– А разве Пури пошел с вами к дядюшке?
– Да, милок. До двери нас проводил… то есть и в дом тоже вошел… И все уши хозяину прожужжал, что, мол, оскорбили агу, обидели…
– Но почему, Маш-Касем? Какая Пури польза с того, что дядюшка и мой отец перессорятся?
Ответ Маш-Касема – впоследствии я убедился, что он соответствует действительности, – заставил меня оцепенеть.
– Сдается мне, милок, что Пури на барышню Лейли виды имеет. Его мать как-то раз говорила матушке Билкис, что он собирается посвататься к Лейли-ханум. А вчера, небось, он ее к тебе приревновал – вы там все шушукались да переглядывались. Он знает, что Лейли-ханум сейчас четырнадцатый год пошел и ее уже можно замуж выдавать, а того не понимает, что ты, хоть тебе столько же, сколько ей, жениться еще не можешь.
Маш-Касем еще что-то говорил, но я уже не слушал его. Оказывается, размышляя о своей любви, я учел все, кроме возможного появления соперника. А ведь это надо было иметь в виду в первую очередь. Во всех прочитанных мною любовных историях неизменно присутствовал соперник, а я-то, живо представляя себе Лейли и Меджнуна, Ширин и Фархада, совсем забыл об этом обстоятельстве.
Господи, что же мне теперь делать? Будь я повзрослее, пошел бы сейчас и влепил этому типу пару увесистых пощечин. Перед моими глазами возникло длинное ухмыляющееся лицо великого Светила, и в этот миг Пури казался мне куда уродливее, чем был на самом деле.