Остров мужества, стр. 22

Степан взглянул на кормщика: тот что-то говорит.

— Ванюшка! — различил он сквозь вой ветра и ещё: — один ведь, пропадёт!

Но тут льдину так тряхнуло и покосило, что люди едва на ней удержались, цепляясь друг за друга. Санки Фёдора, чуть не сбив его самого, скользнули по наклону и исчезли в вихре снега. К счастью, посередине льдины, видно давно, крепко вмёрзла торчком угловатая глыба льда. К ней привязали оставшиеся санки с ещё тёплыми тушами тюленей и, согнувшись, сами прилегли за ней — хоть какая-то защита от снега, бившего в лицо.

Весь край припая теперь раскололся на отдельные льдины, и они плыли, сталкиваясь и расходясь, в вихре крутящегося снега. Солнце совсем скрылось за тучами, время нельзя было определить. Да и думать об этом было некогда: всё внимание, вся сила уходили на то, чтобы коченеющими пальцами удержаться за санные ремни.

Вдруг у края льдины высунулась из воды круглая голова. Тюлень выметнулся на льдину и двигался прыжками, высоко поднимаясь на ластах. В одну сторону, а другую, вот уже повернулся и снова скатился в воду. Послышался лишь жалобный голос, стон и смолк, унесённый ветром.

— Дитё своё потеряла, ищет, — тихо сказал Степан. Слов не было слышно за грохотом, но зимовщики поняли. У каждого в душе шевелилась жалость, хотя сами только что на таких матерей смотрели как на добычу.

Никогда ещё для Ванюшки время не тянулось так медленно. Из избы часто выходить — последнее тепло выпустишь, солнце хоть и греет, а мороз не отступает.

Когда старшие ушли, он выплакался и из избы всё-таки выскочил, поглядеть им в след, да уже не увидел. Постоял, замёрз и опять в избу, хорошо что день солнечный, жирник погасить можно, чадом не дышать. Подумал — чем бы время скоротать и вдруг вспомнил: а нерпу-то с бельком резать, не заметишь, как и день пройдёт. Достал из-под нар клык моржовый, нож наточил и принялся за дело. Он уже знал: по пальцам вот так, словно зуд пойдёт — значит, работа будет спориться.

И правда пошло: голова белька как живая в будущей снежной норе обозначилась. Глаза бы ему чёрные сделать, да не из чего. Задумался. Ладно, камушек где-нигде чёрный найду, сделаю.

Точил кость, точил, пока пальцы и плечи заломило. И вдруг темно стало, глянул в оконце, затянутое пузырём, и дрогнул, чуть белька из рук не выронил. Ни солнца, ни света, пурга окошко замела, и с моря слышится грохот, лёд, видно, ломает.

Ванюшка прислушался, охнул, схватился за голову руками. «Лёд ломает. А по льду-то как они домой доберутся? Спасутся ли?»

В избе затемнело. Тени ползут из-под нар, из углов, потихоньку к Ванюшке подбираются. А он один… А там…

Долго стоял в нерешительности, не зная, что и делать. Вздохнув, вынул из мешочка кремень с огнивом жирник засветил. Всё лучше, чем в темноте. Окошко доской крепко задвинул: свету не даёт, а избу выстужает. А сам то присядет к жирнику, белька в руки возьмёт, то на стол его кинет и к двери метнётся — буря не стихла ли?

Только нет. Грохочут льды, ярится море. А отец? А Степан? А Фёдор?

Ванюшка затосковал. Он не помнил и сам, как оказался на нарах и в слезах под медвежьей шкурой уснул. И спал, должно быть, долго: потому что как проснулся, в жирнике жиру на донышке осталось, и фитиль шапкой нагорел.

Ванюшка оправил жирник. Тени от стола отползли, опять по углам запрятались. Оконную доску отодвинул — пурга метёт, не утихает. И море гремит без устали. А в избе холодает, и на смену чёрным теням всё выше по стенам ползёт — мохнатится белый иней.

Но горе-горем, а есть всё-таки надо. Пожевал Ванюшка холодного мяса, Фёдор столько много его нажарил, что на всех бы хватило. Холодного отвара из чугунка напился, смотрит: а на него голова белька из куска кости, хоть глаза ещё чуть обозначены, а тоже глядит. «Вот его как бы скорее сделать, с ним и в избе веселей будет». И сразу по пальцам колотьё пробежало. Ванюшка взялся за нож, на душе стало спокойнее.

Моржовая кость твёрдая. Долго трудился Ванюшка, пока отработал голову белька, за ней шею, вокруг неё кость вырезал глубоко, словно белёк из своей норы выглядывает. За этим занятием, наверное, прошёл не один час. Но, наконец, нож выпал из натруженных пальцев, Ванюшка потянулся поправить жирник и чуть не вскрикнул, такой болью кольнуло в занемевшую спину.

— Будет. Наработался, — проговорил он степенно, по-взрослому, и вдруг неожиданно для себя всхлипнул.

— Тять, тятя! — позвал жалобно, как маленький, и, уронив голову на стол, тихо заплакал.

Жирник чуть потрескивал, тени в углах точно перешёптывались: ползти — не ползти дальше. Иней серебрился гуще. Пурга выла за дверью, налетала на стену так бешено, что старые брёвна вздрагивали. Белёк смотрел слепыми глазами на всклокоченную детскую голову, неподвижно застывшую на столе. Сон сморил Ванюшку уже второй раз за время, как ушли промысленники. Как давно это было? И сколько ещё придётся ждать их возвращения? Если… если они вернутся.

Глава 12

ДОЖДЁТСЯ ЛИ?

Промысленники не знали, скоро ли день перейдёт в ночь: тучи всё чернее, всё ниже спускались, казалось, вот-вот лягут на море. Говорить было невозможно: льдины с грохотом лезли друг на друга, становились дыбом, опрокидывались. А то остановится льдина и крутится на месте, пока зимовщики перестанут соображать — с какой стороны берег, с какой — открытое море.

Фёдор с Алексеем вместе за одни санки держались. Степан перебрался к ним. Санки крепко привязал к ледяному стояку. Спасаясь от холода, жались друг к другу. Руки заледенели, не чувствовали, крепко ли держатся за ремни. Но привязать себя к санкам боялись: не перекинулась бы с ними вместе льдина, их ненадёжный приют. Кормщик не так за свою жизнь мучился, как виделся ему Ванюшка, один в остывающей избе. Совсем один… если они не вернутся.

Несколько раз их льдину подносило к твёрдой кромке припая. Но тут же новый удар откуда-нибудь сбоку отшвыривал её обратно, и не успеть было перескочить с неё на твёрдый лёд. Холод забирался под белые совики, малицы, полз по телу. Долго ли они смогут такое выдержать?

Пока ещё солнце на небе стояло, промысленники увидели, что тёмная полоса воды у припая ширится: ветер переменился, ещё злее стал дуть прямо от берега.

— В голомя [16] понесло, — сказал Алексей тихо.

Теперь на льдине стало как будто спокойнее: другие льдины рядышком плыли, так сильно друг на друга не лезли. Но легче ли это, если земля всё дальше, надежды на спасение меньше?

Вдруг Степан толкнул кормщика в плечо, на что-то за спиной у него показал. Тот оглянулся и вздрогнул. Не одни они в просторное море уплывают: совсем рядом ещё льдина плывёт и на ней, не торопясь, огромный медведь ужинает, уже половину морского зайца уплёл.

— Как у себя в избе распоряжается, — проговорил Степан.

Медведь услышал человечий голос, повернул узкую голову, повёл чёрным носом, словно нюхом проверил — что, мол, за соседи такие нашлись? — и опять за ужин принялся.

Алексей с Фёдором кутела приготовили неприметно, чтобы зверя не насторожить. Но тот и оборачиваться перестал, точно в море, кроме него, других пловцов и нет. Когда от тюленя половина осталась, потянулся, зевнул, мордой о чистый снег потёрся и улёгся к промысленникам спиной. Тем временем обе льдины друг к другу тесно приладились и поплыли рядышком.

Ветер гнал лёд всё дальше от берега, льдинам стало просторнее, они плыли спокойнее, и спокойнее становилась под ними вода. Ветер, наконец, словно утомился или ему дикая пляска надоела, понемногу начал спадать. А вскоре и вовсе ослаб, тучи собрались, уплыли за край неба. Вдали ещё кое-где бились и тёрлись друг о друга льдины в тесных местах, а промысленники со страшным соседом уплывали дальше в морской простор.

— Так вот и наш карбас от берега утащило, — проговорил Алексей осторожно, боясь потревожить медведя голосом, — и…

Он не договорил: льдина подплыла к большому ледяному полю и остановилась. Медведь словно этого и ждал. Встал, опять потянулся, не спеша перешагнул на поле и пошёл, не поглядев на соседей.