Отцы, стр. 47

И это была моя ошибка. Массовые катания на Талалихина отличаются от массовых катаний в «Олимпийском» тем, что на Талалихина включают музыку. Веселую и танцевальную музыку. А ты у меня была такая девочка, что если включить музыку, то ты немедленно надевала на голову колготки (для красоты) и начинала плясать, пока музыка не кончится. И вот, едва только ты вышла на лед и едва только заиграла музыка, ноги у тебя сами собою пустились в пляс. Проверенный самокатный способ катания для танцев на льду оказался совершенно непригоден, и ты (это тоже как-то само собой получилось) стала кататься по-человечески, причем очень быстро, причем ловко лавируя между людьми на катке. А я в первую же минуту зацепился за лед зубцами фигурного конька и рухнул как бревно.

– Папа, вставай! – Ты танцевала вокруг меня.

Я встал и поехал. Медленно. Ты описывала полный круг, догоняла меня, хватала за руку, кружилась со мной, закруживала до полной потери равновесия, бросала меня и мчалась по льду на новый круг, в то время как я, не будучи в силах остановить вращение, падал на лед. Джинсы на мне были совершенно мокрые. Под джинсами, как выяснилось вечером в душе, я весь состоял из иссиня-черной гематомы. Но ты была счастлива. Ты сказала мне, что каток на улице Талалихина прекрасный, поскольку благодаря музыке и веселью кататься здесь получается значительно лучше.

– Давай, – сказала ты, – мы и завтра тоже пойдем сюда кататься. Завтра же тоже выходной?

– Давай лучше, – простой инстинкт самосохранения подсказывал мне, что кататься надо где угодно, только не на Талалихина, – давай пойдем кататься на Красную площадь.

– Это где Кремль? Я не люблю Кремль, – парировала ты. – Там скучная Царь-пушка и скучный Царь-колокол.

– Мы же не Царь-колокол будем смотреть, а кататься.

– А музыка там есть? – поинтересовалась ты.

– Наверное, – соврал я.

На следующий день, погрузив коньки в машину, мы с тобой поехали на Красную площадь. Был вечер воскресенья. Минут сорок я искал парковку на Варварке и Васильевском спуске. Потом мы тащились с сумкой через пол-Красной площади к катку. У катка была такая очередь, что даже ты сразу поняла – нам ни за что не успеть ни на четырехчасовой сеанс, ни на шестичасовой.

Мы кое-как протиснулись в ГУМ, я собирался угостить тебя пирожными в кафе, чтобы подсластить горечь разочарования. Мы сели за столик. Я спросил:

– Ты очень расстроилась?

– А ты? – Ты погладила мою руку. – Бедный папочка! Ты так старался отвести меня на каток. Ты очень старался, я видела. Ты хотел показать мне, что любишь меня, я знаю. Но ты не расстраивайся. Я и без катка знаю, что ты меня любишь.

Там, в кафе, за столиком я обещал тебе, что мы поедем в горы и будем кататься на лыжах. На лыжах я умел.

71

А настоящая зима все не наступала. Декабрь подходил к концу, и наша поэтически настроенная бабушка бесперечь цитировала пушкинскую строку «Снег выпал только в январе». Тогда как ни малейшего подобия снега и не думало выпадать. Я расхаживал по саду, разглядывал свежие листочки на жасмине и констатировал катастрофу словами «хана жасмину». Вася, с которым мы ежедневно катались по лесу на велосипедах вместо лыж, разглядывал залепленный грязью велосипед и констатировал катастрофу словами «хана велосипеду». Но главная катастрофа происходила с тобой. Ты, девочка, томилась от скуки. Мы несколько раз водили тебя на каток, несколько раз – в бассейн, несколько раз – в кино. Однако же общество потребления не придумало достаточно развлечений, чтобы проводить выходные на даче по колено в холодной грязи.

Единственное занятие, которое ты могла себе вообразить на не занятые катком, бассейном и кинематографом вечера, было изготовление подарков. Ты делала подарки для всех на свете и в поистине промышленных количествах.

Надо понимать только, что к подаркам ты относилась приблизительно как дикарь из Папуа – Новой Гвинеи, то бишь была совершенно уверена, будто всякий человек, получающий от тебя подарок, должен обязательно подарить тебе что-нибудь взамен. Это непреложное правило не распространялось только на животных, которым ты тоже дарила подарки.

Новый год мы встречали у друзей. Друзей зовут Сережа и Наташа. Ты мастерила для каждого из них фигурку из застывающего пластилина и комментировала рукоделие так:

– Вот эта лошадка, – говорила ты, – для Наташки, потому что она любит лошадок. А эта ящерица для Сережки, потому что он любит лазать по скалам, как ящерица.

– Почему, Варя, ты называешь Сережу и Наташу Сережкой и Наташкой? – возмущалась бабушка. – Они взрослые люди, и неприлично их так называть.

– Я, – парировала ты, – называю их так не от неприличности, а от нежности. Наташку я очень люблю и не хочу расстраивать ее и называть прилично, но не нежно.

Для Наташиных собак, огромных и добродушных бернских овчарок Феди и Моти, ты настояла на том, чтобы купить в ветеринарной аптеке полезные для зубов и устрашающие на вид кости. Каждую кость ты обвязала красивым бантом, причем завязывались банты так, чтобы собаки сами могли развязывать их зубами. Банты были красивые, и я искренне не понимаю, почему собаки предпочитали терзать мой пиджак.

В ответ на лошадку и ящерку ты получила от Наташи и Сережи на Новый год прекрасные шарф и шапочку. Я полагаю, друзья наши не представляли, насколько важно было, что подаренных тебе предметов оказалось два. Два подарка – два отдарка. Если бы в ответ на лошадку и ящерку ты получила бы от Наташи и Сережи хоть бриллиант Кохинор, но один, ты почла бы себя обманутой.

От овчарок Феди и Моти никаких отдарков не требовалось. Собаки должны были двое суток, пока мы были в гостях, беспрерывно играть с тобой, и, надо отдать им должное, играли. Катали тебя на себе верхом, носились с тобой по дому, безответно терпели твои укусы. Старший пес, правда, к исходу первых суток спрятался под стол, как, бывает, люди прячутся от стресса в санаторий, но младший пес выдержал твои бурю и натиск до конца.

На третьи сутки мы вернулись домой. Наши животные бурных твоих игр избегали, понимая, что раньше подохнешь, чем игра закончится. Только кошка Мошка, мирно дремавшая в мансарде, попалась было тебе в лапы и принуждена была играть в бой дракона с тигром, где дракон был плюшевый, а тигром работала кошка. Но и кошке удалось улизнуть через форточку, спрыгнуть со второго этажа и пойти жить в гараж.

Ты опять заскучала и опять занялась изготовлением подарков. Дедушке ты изготовила из застывающего пластилина набор слесарных инструментов. Бабушке из бумаги – огромный шприц. Брату Васе – словарь выдуманного тобой феланченского языка. Маме – женскую ракушку, что бы это ни значило. Мне – что бы это ни значило, ракушку мужскую.

В ответ ты получила самодвижущуюся игрушечную кошку, о которой давно мечтала, несмотря на то что в доме и так уже были три самодвижущиеся биологические кошки. А еще ты получила плюшевую лягушку. А еще – брюки, майку, юбку, толстовку и туфли. А еще – звездочки для ванны. А еще – волшебный боб. А еще два одинаковых шара с конфетами, один из которых ты благородно передарила брату Васе. Господи, да я ни за что не упомню всего, что ты получила в подарок на Новый год. Я знаю только, что подарки валялись по всему дому и ступить из-за них было решительно некуда.

На третий день праздников мама решительно наложила на подарки запрет. Мы всерьез договорились, что ты до следующих каких-нибудь праздников больше никому ничего не даришь, и никто ничего до следующих праздников не дарит тебе, иначе мы бы утонули в подарках, как султан из мультика про золотую антилопу утонул в золотых монетах. Ты, правда, выторговала себе, что если вдруг попадется нам где-нибудь игрушечный самурай Кенси, то мы все же купим этого самурая, в которого ты была давно и отчаянно влюблена.

И вот как-то раз мы поехали в очередной театр и очередные гости. Мы проезжали по Лубянке. Ты смотрела в окно.

– Я узнаю эти места! – воскликнула вдруг ты. – Это же «Детский мир». Давайте зайдем и посмотрим, нету ли там в отделе игрушек самурая Кенси.