Отцы, стр. 46

– Он действительно очень хороший художник. Только это не ежевика, а остролист. Эту девушку звали Джиневра, а остролист по-итальянски называется «ginepro». То есть девушка нарисована на фоне куста, который зовут так же, как ее.

– Это ты меня учишь? – Ты задумывалась. – Или просто так рассказываешь?

– Просто так рассказываю.

– Тогда интересно. – Ты кивала, возвращалась к перерисовыванию остролиста, и уложить тебя спать невозможно было до тех пор, пока остролист не бывал перерисован полностью.

Для лепки ты предпочитала застывающий пластилин, фигурки из которого можно запечь в духовке, так чтобы они стали пластмассовыми игрушками. Еще ты любила плавающий пластилин. Из него можно было налепить крокодилов, черепах и ящериц и взять весь этот террариум купаться с собою в ванну.

Рисовала ты, как правило, гуашью. Но однажды, кажется после очередного сеанса откровенности с учительницей в художественной школе, ты решила попробовать акварель. Вернувшись из художественной школы и наскоро поужинав, ты торжественно разложила на столе большие листы бумаги, торжественно открыла большую коробку акварельных красок и наотрез отказалась мыться и ложиться спать, пока не нарисуешь картину, изображающую королеву Осень с перелетными птицами над головой и букетом желтых листьев в руках.

– Варя, давай рисовать завтра, – предложила мама. – Там уже ванна наливается, и уже поздно.

– А учительница в художке, – ты посмотрела на маму так, словно та сморозила только что несусветную глупость, – учительница сказала, что акварель – это очень волшебная краска. Я же должна попробовать.

С этими словами ты принялась рисовать королеву Осень. И поначалу дело шло неплохо. Ты нарисовала королеве глаза и нос (благо учительница научила рисовать носы). Потом нарисовала в небе красивых перелетных птиц. Но дальше начались проблемы. Когда ты стала рисовать королеве волосы, а вокруг перелетных птиц стала рисовать синевато-серое небо, краски стали сливаться и расползаться кляксами. Чем старательнее ты пыталась поправить рисунок, тем безнадежнее смешивались краски. Ты мужественно трудилась, но победить акварель было выше твоих сил.

Наконец ты заплакала. Бросила кисть, залезла под стол и ревела оттуда:

– Я рисую красоту, а получаются кляксы. Наверное, я плохой художник, если у меня выходят кляксы вместо красоты. Это ужасная краска акварель. Это из-за нее я плохой художник.

– Давай выкинем акварель и пойдем мыться, – примирительно предложила мама.

– Ты что? – Ты даже перестала плакать и высунулась из-под стола. – Разве можно выкинуть краски? Давай, мама, пусть лучше акварель будет для тебя, а для меня будет гуашь.

Мама согласилась, надеясь затащить тебя в ванну, но ты сказала, что раз акварель – мамины краски, то, значит, мама немедленно должна нарисовать королеву Осень, а без этого идти мыться и спать никак нельзя. Мама (выпускница художественной школы, к слову сказать) решила не вступать в дискуссию и быстро нарисовала королеву Осень уверенными прерывистыми линиями. Получился довольно неплохой набросок, но ты опять зарыдала и опять полезла под стол.

– У-у-у! – завывала ты из-под стола. – Ты, мама, тоже плохой художник. У тебя получилась не девушка, а какая-то ломкоручка. Это ужасная краска. Это страшная краска. Я не знаю, почему учительница говорит, что она волшебная.

– Ладно, – сказала мама решительно, – вылезай из-под стола. Я покажу тебе, почему эта краска волшебная.

Когда ты недоверчиво, но не будучи в силах сдержать любопытства, высунула из-под стола нос, мама мочила большой и плотный лист бумаги под краном.

– Что ты делаешь? – Ты вылезла наружу. – Зачем ты мочишь бумагу?

– Смотри!

Мама положила мокрый лист бумаги на стол, зачерпнула кисточкой фиолетовой акварельной краски и капнула одну фиолетовую каплю на лист. Капля расползлась и стала похожей то ли на паука, то ли на осьминога. Ты смотрела как завороженная.

– Не может быть! – повторяла ты. – А можно я тоже капну?

Не дожидаясь ответа, ты взяла красной краски, и та расплылась на листе цветком, похожим на чертополох.

Мы рисовали так долго. Если бы бабушка знала, в котором часу ты в тот день легла спать, она бы нас убила.

70

А однажды вдруг выяснилось, что ты и вправду тренировалась стоять в новых коньках. Когда меня не было дома, ты надевала коньки и ходила в коньках по ковру – это рассказал дедушка. И когда мы наконец привели тебя на каток, ноги у тебя вовсе не подламывались в щиколотках, как это обычно бывает у людей, вставших на коньки впервые. Ты ловко застегнула коньки в раздевалке спортивного комплекса «Олимпийский», ловко доковыляла от раздевалки до катка, ловко сняла с коньков чехлы (ты же тренировалась делать все это) и уверенно шагнула на лед. Коньки немедленно выскользнули из-под тебя, и ты со всего размаха шлепнулась на попу.

– Я не думала, – ты встала, потирая ушибленное место, – что лед такой скользкий и такой твердый.

– Подожди. – Я благоразумно коньков не имел и стоял у бортика. – Сейчас мама переобуется, выйдет, возьмет тебя за руку и поучит кататься.

– Не буду ничего ждать! – Ты фыркнула. – Я сюда кататься пришла, а не учиться. Ты же знаешь, я учиться не люблю.

С этими словами ты поехала по кругу. Ты ехала на коньках, как на самокате. Отталкивалась левой ногой и скользила на правой. У тебя получалось довольно резво. Ты, правда, не умела поворачивать и не умела тормозить.

Там, на катке, были влюбленные парочки, романтически катавшиеся, взявшись за руки. Были пенсионеры, катавшиеся, как написал бы русский классик, «в гигиенических целях». Были совсем маленькие дети в красивых костюмчиках и платьицах. Они катались прекрасно. На них кричали стоявшие у бортика тренеры, и дети с необъяснимым прилежанием отрабатывали сложные дорожки, змейки и прыжки, каждый раз падая, вставая, падая снова и демонстрируя недетскую волю к победе.

Время от времени самокатный твой способ катания приводил тебя к неминуемому, казалось бы, столкновению с влюбленной парой, пенсионером или ледовым вундеркиндом, но всякий раз ты ухитрялась увернуться и затормозить, врезавшись в борт. Ты врезалась в борт с таким грохотом, с каким врезаются в борт профессиональные хоккеисты. Однажды, врезавшись в борт там, где стоял я, ты сказала весело:

– Знаешь, папа, я подумала, может быть, необязательно мне каждый раз тормозить в бортик? Я теперь буду тормозить в бортик, только чтобы не раздавить маленького ребенка. А если мне будут попадаться взрослые, я буду тормозить в них. Они большие и мягкие.

Целый час ты каталась без отдыха. Щеки у тебя стали красные, как помидор. Мама, выйдя на лед, пыталась взять тебя за руку и поучить кататься не по-самокатному, а как следует. Но ты решительно отказывалась учиться. В конце сеанса взяла с нас честное слово, что теперь мы будем кататься на коньках каждые выходные.

И вот мы стали кататься каждые выходные. И вот спустя пару недель мама уехала в отпуск, а бабушка попала в больницу. Я остался с тобой один, если не считать, конечно, того, что мне сильно помогал дедушка и иногда помогал Вася. Наступили выходные. Ты сказала:

– Ну, папа, собирайся на каток.

– Варенька, – взмолился я. – Давай эти выходные пропустим. Видишь, у нас трудные времена. Мама уехала. Бабушка заболела. Дедушка все время у бабушки в больнице. Вася готовится к экзаменам.

– При чем здесь? – сказала ты после паузы. – При чем здесь бабушка, дедушка и Вася? Кататься на коньках каждые выходные обещали мне вы с мамой. И если мама уехала, папочка, значит, ты надевай мамины коньки, и, значит, ты со мной катайся.

– В мамины коньки я не влезу.

– А ты пальцы подожми. Или, – ты засмеялась, – или, как Волк в «Ну, погоди», надевай коньки насквозь.

Конечно, ты вила из меня какие хотела веревки. Я таки поджал пальцы, напялил мамины коньки и пошел с тобой кататься. В тот день ты каталась на коньках четвертый раз в жизни, а я – второй. И еще, желая сэкономить время, я не повез тебя, как обычно, в «Олимпийский», а повез в новый ледовый дворец на улице Талалихина, потому что это значительно ближе к дому.