Адюльтер, стр. 17

• Принимать душ не раз в день, а два. Да, кожа сохнет из-за того, что в нашей воде – высокое содержание кальция и хлора. Но зато омывается душа.

Но все это, надо заметить, действует, лишь когда есть цель. А цель у меня – завоевать Якоба Кёнига. Я – как загнанный зверь, которому некуда убегать. Мне остается только собрать всю мою ярость и напасть первой.

* * *

Наконец-то назначено время и место: завтра, в три, в ресторане Гольф-клуба в Колоньи. Мы могли бы встретиться в каком-нибудь бистро или в баре на одной из тех улочек, что идут перпендикулярно к главной (и добавлю – единственной) торговой улице Женевы. Однако он выбрал ресторан Гольф-клуба.

В три часа дня.

Потому что в это время ресторан пуст и мы сможем поговорить без помех и не привлекая к себе внимания. Мне надо будет придумать какую-нибудь отговорку для шефа, но это – не проблема. Имею право: в конце концов, мою статью о выборах перепечатали многие газеты страны.

Место, что называется, не бойкое, и Якоб наверняка имел это в виду. Место отчасти даже романтическое – по крайней мере, я со своей неистребимой склонностью верить тому, во что хочется, так думаю. Осень окрасила листву деревьев в разные тона золота, и, может быть, я приглашу Якоба погулять. Мне лучше думается на ходу. Я еще лучше – на бегу, как это было в Ньоне, но, боюсь, на этот раз не получится.

Ха-ха-ха.

Сегодня вечером у нас дома на ужин был раклет – расплавленный сыр с тонкими ломтиками сырого бизоньего мяса и традиционная картошка-рёшти, испеченная на гриле в кожуре и со сметаной. Муж и сыновья спросили, по какому случаю такое угощение, и я ответила: «По случаю того, что мы все вместе и можем спокойно наслаждаться вкусным ужином». Потом я приняла второй за день душ, чтобы смыть с себя все мое томление. Намазалась кремами и пошла в детскую почитать сыновьям, но обнаружила, что они сидят, уставившись в экраны своих планшетников. Моя бы воля – я запретила бы электронные устройства всем, кому еще нет пятнадцати.

Велела им выключить и, когда они нехотя повиновались, взяла книгу сказок и открыла наугад:

Когда начался ледниковый период, животные стали вымирать от холода. И тогда дикобразы решили собраться в стаи – так они согревали и защищали друг друга.

Однако острые иглы ранили тех, кто был ближе – и, значит, давал больше тепла. И те отодвигались, удалялись, уходили.

И – снова вымирали.

И тогда им пришлось делать выбор: либо исчезнуть с лица земли, либо терпеть колючки ближнего своего.

И рассудив мудро, дикобразы решили вновь сбиться в кучу. И постепенно притерпелись к мелким уколам, неизбежным при таком близком соседстве, осознав, что все-таки тепло, исходящее от соседа, – куда важнее. И выжили.

Дети поинтересовались, когда они смогут увидеть живого дикобраза.

– Они есть в зоопарке?

Не знаю.

– А что такое ледниковый период?

Это когда очень холодно.

– Как зимой?

Да, но только эта зима не кончается никогда.

– А почему они не вырвали свои иглы, прежде чем обняться?

О, боже мой. Мне надо было выбрать другую историю. Гашу свет и в виде колыбельной пою им народную песню, которую услышала в одной альпийской деревне. Вскоре оба уже спят.

Муж принес мне валиум. Прежде я всегда отказывалась принимать лекарства, боясь привыкания и зависимости, но чтобы завтра быть в форме, надо выспаться.

Проглатываю таблетку и проваливаюсь в глубокий сон. Мне ничего не снится и я не просыпаюсь посреди ночи.

* * *

Я прихожу раньше срока и, пройдя здание клуба, оказываюсь в саду. И, решив использовать этот прекрасный день по полной, добираюсь до самого края сада.

Грусть. Вот первое слово, которое приходит в голову с наступлением осени. Потому что знаю: лето кончилось, дни становятся все короче, и мы живем не в зачарованном краю дикобразов в ледниковом периоде – у нас никто не стерпит самый слабенький укол от другого.

Да, мы видим, как в других странах люди уже начинают умирать от переохлаждения, видим немыслимые пробки на дорогах и закрытые аэропорты. Топятся камины, достаются из шкафов одеяла. Но это все происходит в выстроенном нами мире.

А в природе все чудесно – деревья, прежде неотличимые друг от друга, обретают неповторимость собственного облика и решают окрасить рощи в тысячу разных тонов и оттенков. Завершается некая часть жизненного цикла. Природа отдохнет и через какое-то время, весной воскреснет и ознаменует свое воскрешение цветами.

И нет времени лучше осени, чтобы приступить к забыванию всего, что томит и тревожит. Надо стрясти с себя тревоги и беспокойства, как деревья стряхивают с себя сухую листву, надо пойти потанцевать, использовать каждую частицу жаркого пока еще солнца, согреть тело и душу его лучами, пока оно не уснет, не превратится из светила в тусклый светильник.

Я замечаю его издали. Он ищет меня в ресторане, высматривает на террасе и даже справляется у бармена. Бармен указывает в мою сторону. Якоб видит меня и приветственно машет рукой. Я медленно направляюсь назад, в клуб. Медленно – потому что хочу, чтобы он оценил мое платье, туфли, демисезонный жакет и походку. Сердце у меня колотится, но я не могу позволить себе сбиться с ритма.

Подыскиваю слова. По какой таинственной причине мы встретились вновь? Почему мы оба удерживаем себя, хоть и знаем, что меж нами уже возникло нечто? Может быть, боимся споткнуться и упасть, как уже случалось не раз?

И по дороге мне кажется, что я вхожу в какой-то туннель, где никогда не бывала прежде, и ведет он от цинизма к страсти, от иронии – к желанию вверить всю себя.

А о чем думает он, идя ко мне навстречу? Должна ли буду объяснить ему, что пугаться нечего и что «если Зло существует, оно таится в наших страхах»?

Печаль. Вот слово, которое превращает меня в романтическую особу и от которого я молодею с каждым шагом.

Я продолжаю раздумывать, что скажу, когда окажусь перед ним. Но лучше не искать слова, а дать им самим вылиться свободно и естественно. Они – со мной, во мне. Я могу не признавать их, не принимать, но они куда могущественнее, чем моя необходимость управлять всем.

Почему я не хочу слышать их, покуда не произнесла их?

Боюсь? Но что может быть хуже унылой, пепельно-серой жизни, где дни неотличимы друг от друга? Чем ужас перед тем, что все – включая и душу мою – все исчезнет, и я останусь в этом мире одна-одинешенька – и это после того, как у меня было все, чтобы быть счастливой?

Я стою против света и вижу, как падают листья. И внутри меня происходит то же самое – что ни шаг, падает очередная преграда, прорывается новая линия оборона, рушится стена, и сердце мое, прежде укрытое всем этим, обретает способность видеть свет осени и радоваться ему.

О чем мы будем говорить сегодня? О музыке, которую слушала в машине по дороге сюда? О ветре в ветвях? О жизни человеческой со всеми ее противоречиями, с тьмой и искуплением?

Мы заговорим о печали, и он скажет, что печаль звучит в самом этом слове. А я отвечу: нет, в нем слышится светлая грусть, и оно толкует о чем-то позабытом и хрупком – таком же, как мы все, когда притворяемся, что не видим дороги, по которой без спросу и согласия ведет нас жизнь, когда отказываемся от своей судьбы, потому что судьба ведет нас к счастью, а мы хотим всего лишь спокойствия и надежности – и ничего больше.

Еще несколько шагов. Еще несколько барьеров падает. Еще больше света проникает в мое сердце. И мне уже в голову не приходит управлять чем бы то ни было: я хочу всего лишь жить сегодня, в этот день, что никогда не повторится. Мне ни в чем не нужно убеждать Якоба. Не поймет сегодня – поймет завтра. Это всего лишь вопрос времени.

Мы сядем на веранде, не боясь холода. Тем более что там он сможет курить. Поначалу он займет оборону и начнет выпытывать, кто и зачем мог сфотографировать нас в парке.