Тридцать три урода. Сборник, стр. 29

Качнулась Келлерша… руки вверх дернула. Я крикнула сдавленно. Братья шикнули шепотом. Не услышала… И уже руки взняла легким куполом над седой головой, и шлепнулась на красные ножки тяжелая юбка…

Но снова кружится и кружится балерина у самого окна, только плешь розовая взблескивает. Соскользнула косичка, змейкой серебряной развивается, а плешь розовая сменяется розовым личиком: то плешь — то личико, то плешь — то личико, и оба круглые, и оба сливаются в быстрых сменах, и не знаю уже, где зад и где перед, и в восторге и изумлении воплю:

— Ура! Ура! Браво! Браво!

Тогда подхватывают мой восторг хохочущим хором братья…

Келлерша остановилась. Вдруг лицо к нам, с томно-властною улыбкой старых, бледных губ, и сморщенною рукою посылает нам легкие, быстрые, летучие поцелуи.

И вдруг пугается того, чего мы не видим, — нас, безжизненно, надорванно, старчески вскрикивает и, упав на пол, на старые колени, и уткнувшись лицом в подоконник, надтреснуто кричит:

— Je suis pertue!.. [67]

Отчего она «погублена»? Я не понимала ясно, хотя звук ее страшного, неслыханного мною голоса убедил меня тотчас в истине ее ужасных слов, и я от хохота хотела перейти в вой, но неудержимо, беспомощно смеющиеся лица моих братьев и сестры отвлекли меня, и… я тоже расхохоталась, а сердце забилось, и злое, и радостное, и все же пугливое.

С ветки соскочила и бежала к балкончику. Посмотрю рыбок. Это нужно мне было тогда, потому что это было так молчаливо и так нежно — эти маленькие рыбки с иголочку с раскосыми, выпуклыми глазками.

Где же лоханка? Кто взял? Кто взял?

И тотчас ужасная мысль… Подбегая к ступенькам, вот только что, вся смущенная, разве я не видела ее, лоханку? Она валялась дном кверху на песке.

Наклоняюсь к ступенькам, потому что на деревянных стоптанных ступеньках мокро. Да. Это они. Эти безжизненные задохшиеся рыбьи тельца.

В кухню за водой, и назад, и подбираю.

Но пальцы мои грубы для их прозрачной нежности. Мне страшно трогать их.

Тяжелая, дурная, грубая. Это я, я, соскакивая с окна в спехе нахохотаться над Келлершей, опрокинула лоханку. Это я, это я их убила, задушила! Это я! Это я! Это я, дурная, жадная, грубая. И во всем и передо всеми и всегда виноватая.

Это я грешная. Я грешная.

И ничего, ничего не будет хорошо.

Никакой даже надежды нет, потому что это я, это я грешная.

— Ой, ой. Ой!..

Я застонала громко.

— Я буду хорошая. Я буду хорошая. Анна Амосовна, я буду хорошая.

И я выла, и я билась о ширму головой. И я выла, выла, выла о грехах.

ЦАРЕВНА-КЕНТАВР

I. Песок

Белые, тоненькие, деревянные колонки подпирают крышу полукруглого балкона. Теперь уже не полукруглый: правильно квадратный, с бетонным полом, плоскими, кирпичными, оштукатуренными пилястрами ^{38}. Так брат перестроил после того, как одна из дедовских деревянных колонок, подгнив, упала однажды сестре на плечо.

На балконе круглый стол необъятной окружности накрыт: кофе, сливки, чай, кувшины с молоком, шипучки фруктовые, тминные булочки, сдобные хлеба, медовые пряники и уже большое блюдо пахучее с первою лесною земляникою.

Мне лет, должно быть, десять.

Утром сидела, как и всегда по утрам, за уроками с Анной Амосовной и злилась, с зовущей тоскою прислушиваясь к тягучему звону пленной пчелы под потолком, к гулким ударам стремительного тельца о стекло окна. Потом обедали все, вся летняя многочленная семья, вот здесь — на балконе. Потом, когда Анна Амосовна, ворча на молодежь за ее пустомыслие, отправлялась к себе читать Платона ^{39}, мы — старшая молодежь и я, и даже мама — бежали в «фонарь» за шарами, молотками и пеггами ^{40} и через рощу тенистую торопились к обширному травяному крокетграунду ^{41}, залитому в тот час июньским испекающим солнцем.

Жарко, ярко, золотисто и изумрудно, и стоит звон и гудение незаметных крыльев и стрекот невидимых кузнечиков.

Завязывается бой красных и синих. Я красная всегда и синих ненавижу. Я маленькая. Тяжелый длинный молоток ухватываю обеими руками цепко и бью им метко и с непонятною силою по большим полосатым шарам, несу всюду с собою победу красным и разгром синим врагам.

Старший брат — синий. Старший брат синий всегда и красных ненавидит, и на меня негодует, бешено втыкает в дерн опрокинутый молоток и кричит, давясь горлом:

— Чёртова кукла.

А я рада и, радостная под испекающим солнцем, бегу к родному стану вприпрыжку за укатывающимся от разгромленных врагов удалым моим шаром, и думаю знойными, победными обрывками мыслей: «Что такое за кукла у чёрта?»

И никак не могу себе представить.

Здесь, на крокетграунде, я царила, маленькая да удаленькая. Что хочу — делаю, что желаю, чтобы делали, — приказываю. И никто даже наказать не смеет, потому что тогда я раскапризничаюсь и брошу игру, а если брошу я — игре конец, а играть нужно три часа: от обеда до вот этого чая, что на старом балконе подавался, до такого самого, о котором и теперь вспоминаю.

Впрочем, не знаю, о котором вспоминаю. Верно, о многих, а так как в каждое лето в первый раз однажды подается первая земляника, и в первый раз пахнет от нее солнцем и ананасами, однажды… то… то вот как-то именно к этому одному разу все разы и пригнались в моей памяти.

Сидят братья, сестра, гувернантка-француженка, она — Анна Амосовна (без Платона, но презрительная), гости-соседи, и все жалеют, что маме бедной не дают покоя. Это оттого, что мама помогает, и к маме приходят со всех сторон крестьяне.

— Отчего их на конторе не принимают?

— Принимают и там, но они хотят меня лично… Это оттого, что когда еще Вася жил… мы все сами… теперь вот… не зарыть же детей в деревне…

И застенчиво улыбаясь и спотыкаясь несвязными словами о задавленные мысли, мама снова и снова срывается с места и неверною, неловкою походкой торопится к боковым ступенькам, ведущим с балкона к ее любимому большому ковровому цветнику. У ступенек она останавливается. Под ступеньками, на песком посыпанной, убитой площадке стоит баба, потом мужик, потом еще бабы и мужики. Что это? Голодный ли год припоминается с тою пахучею первой земляникой, или так случалось много лет, или много лет были голодными, или все то, что было много лет, припомнилось в один год, как все первые земляники припоминаются в запахе одной первой земляники и все неправды в одной неправде?

Стоят. Некоторые вдруг падают на колени на убитую и песком золотым посыпанную землю, земно кланяются. Тогда неловко и спотыкливо наклоняется мама и тащит и теребит поклонников и поправляет свободной одной рукой свою снова сдвинувшуюся наперед и набок кружевную наколку.

— Кланяйся Богу! Встань. Не надо! Богу кланяйся!

Мне как-то неприятно. Мне страшно видеть эти дважды остро перегнутые тела на нарядном, чистом, чужом земле, песке. И за спинами, через пестрый ковер роскошного обширного цветника, через золотистый луг, обнятый с двух сторон рощею, вижу — блестит больно пруд с двумя островками, и дальше, вдоль земской дороги, уже в полях рисуется на голубизне ряд сторожевых придорожных берез… и даль дугой напряглась, синей дугой, где небо коснулось синих далеких боров.

Ушла тихонько. Не ела пряников медовых. Пробегаю залу двухсветную с желтым старым роялем у стены и желтыми крупными звездами там, на расписанном далеком своде, переднюю, откуда наверх в спальный этаж ведет милая узкая деревянная лестница, что берется с разбега по четыре желтых ступени зараз и где по высоким стенам висят исполинские головы лосей с рогами, как стволы, широковетвенными, и глядят стеклянно широкие глазища (тех лосей я видела часто во сне ожившими), светлый фонарь перед широкой крыльцевой площадкой, — и вниз сомчалась с плоских деревянных, теперь тоже бетонных, ступеней подъезда на песком усыпанную подъездную площадь. Напротив нее, но полевее, две липы старые, мамины любимые, перед флигелем с его двумя крытыми галереями, верхнею и нижнею. Как мама плакала надорванными, обиженными слезами, уже старушкой, в детство впадающей, когда брат срубил ее липы, чтобы не развивали сырости во флигеле!