Черный феникс. Африканское сафари, стр. 126

Однако именно эти архаичные внерыночные отношения помогли Бурунди в 80-х годах остаться в стороне от влияния экономического спада, охватившего всю Африку. Не связанные с мировым капиталистическим рынком, руго оказались нечувствительными ни к снижению цен на африканское сельскохозяйственное сырье, ни к мировому топливному кризису, ни к повышению учетных и кредитных ставок империалистическими банками.

По уровню дохода на душу населения Бурунди давно занимает девятое с конца место в мире, а по классификации ООН входит в число наименее развитых стран планеты. Доход на душу населения здесь действительно более чем скромный — около 200 долларов в год. Однако, прилетев в Бужумбуру из Найроби или Киншасы — городов, выдаваемых за «витрины» капиталистического развития в Африке, сразу же обращаешь внимание на то, что в бурундийской столице, в отличие от кенийской или заирской, нет попрошаек. Нищенствуют лишь калеки, что «узаконено» нормами африканской традиции.

Благодаря интенсивному, хотя и ведущемуся архаическими методами, земледелию на холмах Бурунди, в отличие от большинства стран континента, самостоятельно обеспечивает себя сельскохозяйственными продуктами. Поэтому в стране никто не умирает с голоду, а вокруг Бужумбуры не растут бидонвилли вчерашних крестьян, не имеющих возможности прокормиться собственным трудом. Конечно, в стране есть зажиточные и даже богатые люди, однако социальные контрасты даже в столице не бросаются в глаза, большинство барунди живут примерно в одинаковых условиях, соответствующих традиционному «этнографическому стандарту».

В первые годы после провозглашения независимости я не раз слышал, как западные предприниматели называли Бурунди «одной из самых нежизнеспособных стран континента», удел которой — «существование взаймы». Сегодня эти же бизнесмены говорят о ней как о «стране, где можно рисковать», и с удивлением констатируют: по сравнению с другими развивающимися государствами Бурунди имеет весьма незначительную задолженность. Так, традиционная африканская «экономика руго» сыграла роль своеобразного амортизатора, который помог Бурунди устоять перед проблемами, с которыми не могут справиться страны куда более богатые, но в то же время и более втянутые в мировые капиталистические отношения. Бурундийский пример лишний раз доказал: разрушение традиционной африканской экономики в угоду западному капиталистическому предпринимательству, сокращение клина продовольственных культур местного потребления ради увеличения экспорта сырья на капиталистический рынок — отнюдь не лучший путь модернизации сельского хозяйства на континенте.

Вот почему правительство Бурунди не переселяет обитателей руго в укрупненные деревни с помощью декретов и полиции, а делает это постепенно, по мере того, как у крестьян возникает объективная заинтересованность приобщиться к производству на рынок. Важным стимулом развития товарного производства стала осуществленная в 1977 году аграрная реформа, отменившая систему убугерерва — феодальной зависимости в ее местном варианте. До реформы безземельный крестьянин должен был бесплатно трудиться на землевладельцев за предоставленный ему в пользование крошечный надел. По новому закону тот, кто обрабатывает землю, за небольшую сумму может выкупить этот надел и стать его владельцем.

Достоянием истории сделалась и убугабире — система «держания коров», превращавшая владельцев скота — шебуйе — в феодалов, а арендаторов — умугарагу — в эксплуатируемых крестьян.

В былые времена, когда у умугарагу разрасталась семья и начинал чувствоваться недостаток в молочных продуктах, он наполнял кувшин банановым пивом и отправлялся к шебуйе.

— Я прошу у тебя молока, хозяин, — говорил он, ставя кувшин в ноги феодалу. — Помоги мне, и мои дети, взращенные молоком твоих коров, будут твоими детьми. Они сполна отблагодарят тебя за доброту.

Если шебуйе соглашался удовлетворить просьбу, он выпивал пиво и наполнял горшок молоком. Это значило, что умугарагу мог идти и выбирать в хозяйском стаде корову.

Внешне безобидный ритуал. Но именно он и заложил неравноправные отношения, расколовшие все общество дореволюционной Бурунди на два класса. Сколько бы лет ни ухаживал за арендованными иньямбо крестьянин, ни скот, ни приплод не делались его собственностью. Аренда, как правило, была пожизненной. Животные старели, переставали давать молоко, но крестьянин не имел права их забить и был обязан по-прежнему отрабатывать за них в хозяйстве шебуйе, смотреть за его личным скотом, отдавать в его закрома часть урожая со своего поля. Если крестьянин нарушал освященные веками условия убугабире, хозяин имел право отобрать у него весь скот, обречь всю семью на голод. Все это привязывало формально свободного умугарагу к феодалу, давало шебуйе возможность облагать крестьян новыми повинностями, выжимать из бедняков последние соки. Шебуйе знал: деться кредитору(? [58]) некуда.

Теперь древняя система «держания скота» упразднена. Однако архаические формы ухода за иньямбо, обряды и ритуалы тутси, порожденные убугабире, кое-где еще сохранились.

Путешествуя по Бурунди, я как-то забрался на крайний северо-запад республики. Там, за городком Ругомбо, в стороне от дороги, я увидел окруженный тростниковым забором небольшой загон для скота, посреди него огонь, который тушат лишь в случае смерти владельца стада.

За скотом ухаживают лишь мужчины. Женщинам не разрешается подходить к коровам. Мужчина-воин способен лучше защитить скот и от диких животных, и от набегов врагов. А поскольку скот зачастую остается на пастбищах и на ночь, то пастух, естественно, становится также дояром. Так порожденное практикой правило превратилось в освященное веками табу, запрещающее женщинам доить скот.

Молоко для тутси все равно что хлеб для русского крестьянина. К молоку относятся с почтительным благоговением. Доят животных здесь не между делом, а основательно, с чувством. Коров ежедневно чистят и моют веником из ароматических трав, запах которых отгоняет мух. Эта процедура происходит во внешнем дворе загона, из которого вымытых коров ведут во внутренний двор.

Здесь мада — пожилые дояры-виртуозы, сидя на крохотных скамеечках, «берут», как говорят тутси, у коров молоко. Главный помощник дояра — молодой бычок, которого подводят поочередно к каждой из ожидающих дойки коров. Его задача — дочиста облизать шершавым языком соски и добыть первые капли молока. Как только оно появляется, теленка уводят, а мада начинает свое священнодействие. Главное теперь не допустить, чтобы у молока пропала пена, чтобы она сохранилась до тех пор, пока еще теплый напиток попадет к женщинам. Такой способ «долгой пены» называют «епфура». Он доступен лишь опытным, наиболее уважаемым мада. Но «малую пену» обязан уметь получить любой мужчина-тутси. В противном случае «он доит как женщина», и поэтому ему могут вообще запретить ухаживать за иньямбо.

Когда корова выдоена, мада встает, моет руки из рога, который подносит ему юноша, и направляется к следующему животному. Подоенную корову подводят к костру, окуривают травами, запах которых отгоняет на поле слепней, смазывают соски сажей, чей горький вкус не позволяет телятам лакомиться молоком, и только после этого выпускают на пастбища. А глиняные крынки, где еще вздувается и лопается молочная пена, относят женщинам. В их обязанности входит приготовление безахи — молочных продуктов.

Глава восьмидесятая

Таких скотоводов можно было бы назвать «настоящими тутси», поскольку они свято придерживаются традиции. Однако, оглядевшись вокруг, я вдруг понял, что они нарушили одну из главных заповедей своих гордых предков: начали заниматься земледелием. Прямо за загоном для скота зеленело 200–300 молодых кофейных деревцев.