Хельмова дюжина красавиц. Дилогия (СИ), стр. 132

…крупные ладони стали еще больше. А пальцы сделались короче и толще. Ногти почернели, вытянулись.

— Нелюдя… как есть нелюдя…

Лихослав молчал, не спуская с пана Острожского внимательного звериного взгляда, под которым пан, надо полагать, чувствовал себя крайне неуютно.

Ерзал.

И револьвером тыкал, тыкал…

— И ведь заметьте, панночка Евдокия, до чего несправедлив мир! Будь он простым человеком, скажем, пекарем там или кузнецом, его бы мигом ликвидировали… или нет, как правильно говорить? Зачистили, да? Точно, зачистили…

Выдранная дверца осталась где-то на дороге, а из дыры тянуло рыбным духом… и мясным… и еще, кажется, свежим хлебом, и значит, карета катилась мимо местного рынка…

…а после свернула к набережной.

…оттуда одна дорога, которая ведет к королевской резиденции. Нет, имелись и иные, проселочные, но на них подобная карета была бы весьма приметна.

— А князь-волкодлак живет себе и горя не знает. Многих уже сожрали?

— Вы будете первым, — ответил Лихослав и улыбнулся, широко, так, чтобы длинные нечеловечьи клыки видны стали.

— Ну это навряд ли. А вот я за волкодлачью шкуру мог бы и премию стребовать… как сознательный гражданин. Но увы, не судьба… очень вы ей нужны… для чего — не спрашивайте, сама расскажет…

— Лихо!

— Ничего он не сделает, Евдокиюшка. Видишь ли, волкодлаки с оборотнями в чем-то схожи… волчья кровь… однолюбцы страшные… уж если выберет подругу, то одну и на всю жизнь. Романтично! Но неудобно, очень неудобно…

Лихослав не ответил. И Евдокиин взгляд поймал, только улыбнулся неловко и руками развел: мол, и сам не думал, что так выйдет… а кто думал?

Но главное, как теперь быть-то?

Пан Острожский, окончательно уверившись, что ничего-то ему не угрожает, Евдокию к себе прижал, погладил по шее.

— И пока вы со мной, ваш нелюдь сделает все, что ему скажут…

— Он человек.

— Ой, да бросьте вы… человек… это до первого полнолуния… или до второго… а там однажды проснетесь в кровати с волохатой тварью. А она еще и в кровище будет, после охоты-то… и добре, когда не на вас охотится станет. Вам-то, панночка Евдокия, ничего не грозит, раз уж подругою выбрал… а вот прочим-то людям с вашей любови может всякое случится… но что нам за дело до прочих людей, верно?

Карета меж тем свернула на знакомую дорогу.

И сомнений не осталось: путь пана Острожского лежит к Гданьской королевской резиденции…

— Вы многое о волкодлаках знаете, — заметил Лихослав, пряча руки за спину.

А желтизна глаз его гасла.

— Откуда?

— Да случалось встречаться…

— Не на Серых землях часом?

— Там, — пан Острожский вдавил револьвер так, что дышать стало тяжело. — Презабавные твари, не люди, но и не волки. И главное, думают, что самые быстрые, самые хитрые… я троих повстречал, хорошая получилась шуба, теплая…

— И долго вы на Серых землях пробыли? — Лихослав постепенно успокаивался, вот только спокойствие его было того плана, что сама Евдокия нервничать начала.

Убьет ведь.

Не сейчас, так позже… и ладно бы, пана Острожского не жаль, но…

…вдруг да это убийство самого Лихослава переменит?

— Я там родился, — пан Острожский погрозил пальцем. — Не шали. Ты ж еще не перекидывался ни разу, чтоб по-настоящему… слышал, про Острожский удел? Мое наследие. Усадьба наша там стояла… да и ныне стоит, Хельм ее не берет. Богатые были земли. Предки мои овец разводили… мануфактуры имели, шахты, опять же… и куда что ушло? Мы не воевали, мы мирно жили, сначала под Хольмом, потом — под королевскими стягами… что война? И от нее прибыток иметь можно…

Он вздохнул и на миг маска его, человек веселого, не особо совестливого, но в целом-то весьма свойского, неплохого, соскользнула.

— Серые земли сожрали наш род и наше состояние. Оказалось, что никому-то мы в королевстве не нужны… компенсация? Нам кинули гроши, какие-то пустоши пожаловали, и живите, как знаете… а многое было вложено в производство, в сами шахты…

— Вы остались.

— Не только мы. Многие поначалу оставались. Ведь не было ничего-то опасного… ну солнце ушло, так подумаешь… первые годы, дед сказывал, даже пшеница всходила. А уж жилы в шахтах и вовсе медью налились. Я видел учетные книги. Такой добычи отродясь не бывало…

— Но потом появилась нечисть.

— Точно… поначалу лесавки… потом криксы вдруг завелись, и главное, осмелели-то без солнца, в стаи сбиваться стали. Шахты им очень по душе пришлись. Шиши с шишинами вылезли… ну и навье поднялось с кладбищ… и чем дальше, тем хуже становилось… год от года.

— Но вы не уходили.

— Не уходили, твоя правда, нелюдь… скажу больше, прадед мой сумел с Хозяйкою договориться…

Губа Лихослава дернулась.

— Не нравится? Думаешь, сумеешь устоять перед ее-то зовом? Или надеешься, что здесь докликаться не сумеет? Не надейся, своего она не отпустит…

Евдокия ничего не поняла, но почувствовала, что Лихо… нет, не боится, скорее уж опасается.

…и глаза вновь наливаются волчьей желтизной.

— Значит, и там жить можно? — Евдокия попыталась отстраниться, но была остановлена.

— Сиди ровно, красавица, а то ну как ручка моя дрогнет? Можно… еще как можно…

— Чем вы ей платили? — голос Лихослава звучал сипло.

— А сам-то как думаешь? Дураками, которые приходят счастья искать. Благо, времена меняются, а дурни остаются. Хватало, чтоб договор блюсти. Мы Хозяйке кланялись, она нас берегла… так и жили…

— И что изменилось?

Лихо изменился.

Менялся.

Медленно, исподволь, и Евдокию страшило, что изменения эти не останутся незамеченными.

— Ничего, — ответил пан Острожский. — Все по-прежнему. Усадьба стоит, братцу моему достанется… сестры, если повезет, найдут себе кого из улан залетных… а нет, то и будут при братце… я же понял, что жить там не способен. Солнца нет. Серое все вокруг, а мне праздника хочется.

— За чужой счет?

— А хоть бы и так, панночка Евдокия, хоть бы и за чужой, но… что я, не человек, что ли?

Ответа Евдокия на этот вопрос не знала.

Зато знала, что каблуки у туфелек ее — острые, с железными подковками, а ноги у пана Острожского — рядышком. И под полосатыми брюками его — тощие щиколотки, весьма к ударам каблуками чувствительные.

— Ой! — сказал пан Острожский, подпрыгнув на месте.

И рука с револьвером дернулась.

Палец нажал на спусковой крючок.

Выстрел бахнул, перекрывая гортанный рык Лихослава. Евдокия на всякий случай завизжала, поскольку девицам приличным, не отягощенным опытом похищений, в подобной ситуации предписывалось визжать…

…а в волосы пану Острожскому она вцепилась исключительно из женской злопамятности…

Он бился, силясь стряхнуть и Евдокию, и Лихослава, который навалился, прижимая пана Острожского к скамье. Руки с черными полукружьями когтей стискивали горло…

— Отпусти, — сказала Евдокия, когда пан Острожский обмяк.

Лихо не услышал.

Он держал крепко и, склонившись к самому лицу пана Острожского, к разбитому его носу, вдыхал запах крови. Евдокия чувствовала и беспокойство, и радость, и предвкушение…

— Лихо, — она положила руку на плечо. — Это я… Лихо, очнись.

Он вздрогнул и отстранился, отпрянул почти.

— Все хорошо, Лихо…

— Я его… — голос хриплый, и глаза желтые.

— Нет, он живой.

— Я хотел ему в горло… зубами…

И потрогал слишком длинные явно нечеловечьи клыки.

— Мало ли, что ты хотел, — резонно возразила Евдокия. — Я вот тоже хотела… ну и что? Не слушай его… ты человек, Лихо. Понимаешь?

Кажется, не поверил.

А пан Острожский слабо застонал, и Евдокия с преогромным наслаждением пнула его.

— Этого надо твоему братцу передать. Пусть разбирается.

Глава 7

В которой странности множатся, а некоторые вопросы обретают невероятную остроту