Таежный тупик, стр. 6

Глотнув немного воздуха, я уснул часа на два. И явственно помню тяжелый путаный сон. В хижине Лыковых стоит огромный цветной телевизор. И на экране его Сергей Бондарчук в образе Пьера Безухова ведет дискуссию с Карпом Осиповичем насчет возможности посещения человеком Луны…

Проснулся я от непривычного звука. За дверью Ерофей и старик точили на камне топор. Еще с вечера мы обещали Лыковым помочь в делах с избенкой, сооружение которой они начали, когда их было еще пятеро.

Разговор у свечи

В этот день мы помогали Лыковым на «запасном» огороде строить новую хижину – затащили на сруб матицы, плахи для потолка, укосы для кровли. Карп Осипович, как деловитый прораб, сновал туда и сюда. «Умирать собирайся, а рожь сей», – сказал он несколько раз, упреждая возможный вопрос: зачем эта стройка на девятом десятке лет?

После обеда работу прервал неожиданный дождь, и мы укрылись в старой избушке.

Видя мои мучения с записью в темноте, Карп Осипович расщедрился на «праздничный свет»: зажег свечу из запаса, пополненного вчера Ерофеем. Агафья при этом сиянии не преминула показать свое уменье читать. Спросив почтительно: «Тятенька, можно ль?», – достала она из угла с полки закоптелые, в деревянных «корицах» с застежками богослужебные книги. Показала Агафья нам и иконы. Но многолетняя копоть на них была так густа, что решительно ничего не было видно – черные доски.

Говорили в тот вечер о боге, о вере, о том, почему и как Лыковы тут оказались. В начале беседы Карп Осипович учинил своему московскому собеседнику ненавязчивый осторожный экзамен. Что мне известно о сотворении мира? Когда это было? Что я ведаю о всемирном потопе?

Спокойная академичность в беседе окончилась сразу, как только она коснулась событий реальных. Царь Алексей Михайлович, сын его Петр, патриарх Никон с его «дьявольской щепотью – троеперстием» были для Карпа Осиповича непримиримыми кровными и личными недругами. Он говорил о них так, как будто не триста лет прошло с тех пор, когда жили и правили эти люди, а всего лишь, ну, лет с полсотни.

О Петре I («рубил бороды христианам и табачищем пропах») слова у Карпа Осиповича были особенно крепкими. Этого царя, «антихриста в человеческом облике», он ставил на одну доску с каким-то купцом, недодавшим староверческой братии где-то в начале века двадцать шесть пудов соли…

Драма Лыковых уходит корнями в народную драму трехвековой давности, названье которой раскол. При этом слове многие сразу же вспомнят живописное полотно в Третьяковке «Боярыня Морозова». В ее образе сфокусировал Суриков страсти, кипевшие на Руси в середине XVII века. Но это не единственный яркий персонаж раскола. Многолика и очень пестра была сцена у этой великой драмы. Царь вынужден был слушать укоры и причитания «божьих людей» – юродивых; бояре выступали в союзе с нищими; высокого ранга церковники, истощив терпение в спорах, таскали друг друга за бороды; волновались стрельцы, крестьяне, ремесленный люд. Обе стороны в расколе обличали друг друга в ереси, проклинали и отлучали от «истинной веры». Самых строптивых раскольников власти гноили в глубоких ямах, вырывали им языки, сжигали в срубах. Граница раскола прохладной тенью пролегла даже в царской семье. Жена царя Мария Ильинична, а потом и сестра Ирина Михайловна не единожды хлопотали за опальных вождей раскола.

Из-за чего же страсти? Внешне как будто по пустякам. Укрепляя православную веру и государство, царь Алексей Михайлович и патриарх Никон обдумали и провели реформу церкви (1653 г.), основой которой было исправление богослужебных книг. Переведенные с греческого еще во времена крещения языческой Руси киевским князем Владимиром (988 г.), богослужебные книги от многочисленных переписок превратились в некий «испорченный телефон». Переводчик изначально дал маху, писец схалтурил, чужое слово истолковали неверно – за шесть с половиной веков накопилось всяких неточностей, несообразностей много. Решено было обратиться к первоисточникам и все исправить.

И тут началось! К несообразностям-то привыкли уже. Исправления резали ухо и, казалось, подрывали самое веру. Возникла серьезная оппозиция исправлениям. И во всех слоях верующих – от церковных иерархов, бояр и князей до попов, стрельцов, крестьян и юродивых. «Покусились на старую веру!» Таким был глас оппозиции.

Особый протест вызвали смешные с нашей нынешней точки зрения расхождения. Никон по новым книгам утверждал, что крестные ходы у церкви надо вести против солнца, а не по солнцу; слово аллилуйя следует петь не два, а три раза; поклоны класть не земные, а поясные; креститься не двумя, а тремя перстами, как крестятся греки. Как видим, не о вере шел спор, а лишь об обрядах богослужения, отдельных и в общем-то мелких деталях обряда. Но фанатизм религиозный, приверженность догматам границ не имеют – заволновалась вся Русь.

Было ли что еще, усугублявшее фанатизм оппозиции? Было. Реформа Никона совпадала с окончательным закрепощением крестьян, и нововведения в сознании народа соединялись с лишением его последних вольностей и «святой старины». Боярско-феодальная Русь в это же время страшилась из Европы идущих новин, которым царь Алексей, видевший, как Русь путается ногами в длиннополом кафтане, особых преград не ставил. Церковникам «никонианство» тоже было сильно не по душе. В реформе они почувствовали твердую руку царя, хотевшего сделать церковь послушной слугой его воли. Словом, многие были против того, чтобы «креститься тремя перстами». И смута под названием раскол началась.

Русь не была первой в религиозных распрях. Вспомним европейские религиозные войны, вспомним ставшую символом фанатизма и нетерпимости Варфоломеевскую ночь в Париже (ночь на 24 августа 1572 года, когда католики перебили три тысячи гугенотов). Во всех случаях так же, как это было и в русском расколе, религия тесно сплеталась с противоречиями социальными, национальными, иерархическими. Но знамена были религиозные. С именем бога людиубивали друг друга. И у всех этих распрей, вовлекавших в свою орбиту массы людей, были свои вожди.

В русском расколе особо возвышаются две фигуры. По одну сторону – патриарх Никон, по другую – протопоп Аввакум. Любопытно, что оба они простолюдины. Никон – сын мужика. Аввакум – сын простого попа. И оба (поразительное совпадение!) – совершенные земляки. Никон (в «миру» Никита) родился в селе Вельдеманове, близ Нижнего Новгорода, Аввакум – в селе Григорове, лежащем в нескольких километрах от Вельдеманова… Нельзя исключить, что в детстве и юности эти люди встречались, не чая потом оказаться врагами. И по какому высокому счету! И Никон и Аввакум были людьми редко талантливыми. (Царь Алексей Михайлович, смолоду искавший опору в талантах, заметил обоих и приблизил к себе. Никона сделал – страшно подумать о высоте! – патриархом всея Руси.)

Но воздержимся от соблазна подробнее говорить об интереснейших людях – Аввакуме и Никоне, это задержало бы нас на пути к Абакану. Вернемся лишь на минуту к боярыне, едущей на санях по Москве.

Карп Осипович не знает, кто такая была боярыня Морозова. Но она, несомненно, родная сестра ему по фанатизму, по готовности все превозмочь, лишь бы «не осеняться тремя перстами».

Подруга первой жены царя Алексея Михайловича, молодая вдова Феодосья Прокофьевна Морозова, была человеком очень богатым (восемь тысяч душ крепостных, горы добра, золоченая карета, лошади, слуги). Дом ее был московским центром раскола. Долго это терпевший царь сказал наконец: «Одному из нас придется уступить».

На картине мы видим Феодосью Прокофьевну в момент, когда в крестьянских санях везут ее по Москве в ссылку. Облик всего раскола мы видим на замечательном полотне. Похихикивающие попы, озабоченные лица простых и знатных людей, явно сочувствующих мученице, суровые лица ревнителей старины, юродивый. И в центре – сама Феодосья Прокофьевна с символом своих убеждений – «двуперстием»…