Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе, стр. 145

Где же она пропадала?

                             (Поиски – труд напрасный!)

Вновь я ее листаю,

с прошлым —

                   глаза в глаза.

В этой потертой книжке,

                                 будто в могиле братской —

мертвые

телефоны,

мертвые

адреса…

Уже ничего не поправишь.

                                    Уже ничего не скажешь.

И не напишешь писем.

И не дождешься звонков…

Вот на пустой странице —

                                    Шукшин Василий Макарыч.

А перед этим —

                     рядышком —

Симонов

и Смеляков…

Как поименный список

                               армии перед боем

(хватит работы санбатам,

                                 разведчикам

                                                 и штабам!).

Ояр!

Куда же ты, Ояр?!

Не отвечает Ояр.

Сумрачно и таинственно

                                 палец подносит к губам.

Строки в потертой книжке

                                    все еще смотрят призывно.

Все еще дышат,

                     требуют,

                                вздрагивают и говорят.

Я имя читаю

и слышу

           глуховатый голос Назыма:

«Брат,

        мы давно не виделись…

Как поживаешь,

брат?..»

Трудно листать страницы.

Видеть фамилии

                       тяжко…

Зимний полуденный Вильнюс.

За незастывшей рекой

улица Малонёи.

«Стаська! – кричу я.

                            – Стаська!»

Он улыбается грустно.

                              Машет нездешней рукой.

Старая, старая книжка.

Буквы поблекли.

Однако

имя любое —

                   словно

                            прикосновенье к огню.

Строчка:

«Звонить Паруйру!!»

                           Два восклицательных знака.

Может, звонил.

Не помню.

Больше не позвоню.

Старая книжка свидетельствует,

                                          жалует

                                                   и обвиняет.

Как черный квадратик в «Вечерке» —

                                                  каждый ее листок…

Где ты, Кузьмич?

Откликнись!..

И комнату заполняет

неповторимо протяжный,

                                  скорбный луконинский вздох…

Я позабыл о времени,

                             старую книжку листаю.

Вся она —

будто исповедь

                    осиротевшей семьи…

Рана моя

            открывшаяся.

Память моя

               святая.

Други мои – товарищи.

Вечные судьи

мои.

Вы не верьте

                 в мою немоту.

Даже если я вдруг упаду,

даже если уйду,

то не в землю уйду.

Я не в землю,

                  а в песню уйду.

Будут яблони осень встречать,

и посыпятся звезды в траву.

И пока на земле будут песни звучать,

в каждой песне я вновь оживу.

Я открою глаза и проснусь,

гляну в небо и вновь улыбнусь.

Вздохом ветра вернусь,

хрустом снега вернусь,

эхом ласковой песни вернусь.

И обрушится дождь голубой.

Будут листья дрожать на ветру.

И пока на земле существует любовь,

не умру я, друзья, не умру.

Пусть в долину помчатся ручьи!

Пусть очнутся в садах соловьи!

Я люблю эту жизнь, и все песни свои

я писал ради этой любви.

Вы не верьте

                 в мою немоту.

Даже если я вдруг упаду,

даже если уйду,

то не в землю уйду.

Я не в землю,

                  а в песню уйду.

И опять он рождается

                              в зябком окне.

Барабанит в стекло,

будто просит помочь.

В нем —

            коротком,

                         еще не потерянном дне —

непрерывная боль,

сумасшедшая мощь!..

«Суета!» – говоришь?

                             «Принесет – унесет?»

Говоришь, что поэту

                            гораздо важней

о бессмертии думать

и с этих высот

обращаться к векам

                          через головы дней?..

Я не ведаю,

чем тебя встретят

                       века…

Для спешащего дня

                          я кричу и шепчу.

И останется после

                        хотя бы строка —

я не знаю.

Я знаю.

Я знать не хочу.