Тайная жизнь растений, стр. 4

— И ты пришел, — невозмутимо прокомментировала она, как будто мы договаривались здесь встретиться. Наверно, ее самообладание сыграло свою роль — мне и правда показалось, будто был уговор о встрече, а я просто позабыл о нем.

— Хотя если бы ты не приходил, было бы лучше, — прибавила мать, глядя куда-то вдаль.

По ее реакции можно было подумать, что она ждала моего появления здесь. Она решительным голосом сказала, что брат уже должен выйти, и велела мне уходить. В ее словах слышалась строгость, с которой она последнее время ко мне не обращалась.

— Мама! — Я не собирался плакать, но в моем голосе звучали слезы.

— Не знаю, как ты сюда попал, и не хвалю тебя за это. Но если ты сейчас не уйдешь, то совершишь еще большую ошибку. Уходи немедленно.

Мама закрыла глаза и отвернулась от меня.

В этот момент стеклянная дверь приоткрылась и наружу выглянула молодая девушка. Сообщив, что они уже закончили, она ушла обратно внутрь. Мама открыла глаза и повернула голову ко мне. Она была преисполнена решимости. «Уходи сейчас же». Она прогоняла меня. Решительно поблескивающие глаза ее говорили мне, что я не должен быть здесь, когда брат появится на улице. Я почувствовал, что и сама она ни за что не сможет войти внутрь, чтобы забрать брата, если я не уйду.

Я хотел сделать так, как она просила. Я думал, что должен уйти. Я думал, что если сделаю это сейчас, то смогу еще видеть мать, смогу еще видеть брата. Но внутри меня сидел зверь, который не хотел ничего слушать. Здравый смысл пасует перед импульсом. Как будто стремясь доказать это, мое тело действовало словно само по себе. Я прошел мимо матери и толкнул дверь. Импульс опережает рассудок. Как будто желая привести довод в пользу этого, я зашел внутрь, не давая матери остановить меня. Внутри Два раза она меня так поддержала. И с радостью сделала бы это еще сколько угодно раз. Но больше шанса не выпало. Потому что я перелез через забор, окружавший цементное сооружение в тихой деревне на севере провинции Кенги, и дал деру из так называемой «военной академии» — учебного заведения, по суровости правил и жестокости нравов больше напоминавшее армию или тюрьму: еда, сон, свободное время, занятия — каждый твой шаг полностью контролировался, такой подход позиционировали, как творческий и новаторский, но мне все это казалось адом, я ощущал себя не как абитуриент, который готовится здесь к вступительным экзаменам, а как заключенный; терпеть все это мне было не под силу, и я удрал. Это был мой первый побег от семьи.

О чем молится мать, стоя тут, пока ее изуродованный сын удовлетворяет свою похоть? Какую молитву разрешает ей творить ее бог? Никакой бог не услышит такую молитву, поэтому и ее молитва, и все ее мысли — сплошная ложь. Я начинал презирать ее. Я подошел к ней почти вплотную и сказал:

— Мама!

Мне самому показалось, будто я услышал рычание дикого зверя.

Она открыла глаза, отняла голову от двери, подалась в ту сторону, откуда раздался мой голос, — ее движения, как кадры замедленной съемки входили в мое сознание, чтобы запечатлеться там навсегда. Мне не забыть ее лицо, полное изумления, когда она, обернувшись, увидела меня. Это было лицо человека, который увидел то, чего не может быть. Хотя человеком, увидевшим невозможное, на самом деле был я. Мне следовало изумляться, а не ей. Однако мама была тертым калачом (это не мое определение: все, кто знал нас, говорили, что дом держится исключительно на ее деловых качествах, — это было правдой, и никто с этим не спорил) и мастерски совладала с эмоциями.

— Хотя если бы ты не приходил, было бы лучше, — прибавила мать, глядя куда-то вдаль.

— Мама! — Я не собирался плакать, но в моем голосе звучали слезы.

Мама закрыла глаза и отвернулась от меня.

Я набросился на него. Повернув к себе, схватил за грудки и заставил смотреть прямо на меня. Я был необузданным, рычащим, свирепым животным. На глазах у брата выступили слезы, а лицо как будто посерело, но я не обращал на это внимания. Держа его за грудки, я принялся трясти его. Я плакал. От волнения я не мог произнести ни одного связного предложения, начинал говорить и тут же прерывался. Перемежая несвязную речь грубыми ругательствами, я кричал, чтобы он посмотрел на себя, — ведь это же отвратительно, ведь есть же человеческое достоинство, и вообще лучше бы он умер, лучше бы умер, и его бы совсем не было. Обрывочные фразы мешались с рыданиями.

Даже не знаю, чем бы все это закончилось, если бы меня не оттащила вбежавшая в комнату мать. Она изо всех сил начала хлестать меня по щекам. Похоже, она знала — лучшее, что может усмирить исступление и звериную ярость, это решительный, точный удар. Я уткнулся матери в грудь и зарыдал. Она не отталкивала меня, но и не обнимала. Может быть, она тоже плакала. У меня не хватило духа поднять голову, поэтому я не знал наверняка.

То, что я пошел за матерью на «лотосовый рынок» и стал там всему свидетелем, не было случайностью. Я выполнял заказ. Все это было похоже на шутку. Хотя не уверен. Мне приходило в голову, что лучше бы и правда это все было чьей-то шуткой. Но даже если и так, сыграна эта шутка была так жестоко и хладнокровно, что я предчувствовал опасного соперника в том, кто ее придумал.

Я ходил за матерью как тень. Это было абсурдом, но я и вправду так делал. С некоторых пор следить за каждым ее движением стало моей работой. Да-да, это не было простым любопытством или психическим отклонением. Это был мой бизнес.

Клиент инкогнито дал мне задание следить за ней. Это было нелепо. Я уже был готов спросить, не ошибка ли это, точно ли речь шла о моей матери? Причем было бы одинаково странно если бы я задал этот вопрос и если бы не задал его. Когда мне позвонили, у меня мелькнула мысль, что все это шутка кого-то из знакомых, но я быстро разуверился в этом. В разговоре повисла небольшая пауза, во время которой я лихорадочно пытался сообразить, чей это голос; потом я спросил, откуда этот человек узнал о нашем офисе. «Наш офис» не был офисом в привычном смысле слова, и я был единственным его сотрудником. Пять месяцев тому назад я начал свое дело — установил у себя в комнате телефон, напечатал рекламные листовки и разбросал их повсюду. Когда я начал осознавать, что невозможно и дальше бить баклуши, посредническая деятельность — первое и единственное, что пришло мне в голову. В тот период, что я не жил дома, довольно продолжительное время я работал за ночлег в фирме под названием «Посредник». По долгу службы я был частым гостем в ЗАГСах, социальных службах, на вокзалах, и такая работа как нельзя лучше подходила мне, ведь я сам фактически был бездомным и чувствовал себя среди маргиналов как рыба в воде. Кроме того, такая работа подходила мне потому что для нее не требовалось специальное помещение, ведь в большинстве случаев я общался с клиентами по телефону. Итак, у меня был некоторый опыт, придававший уверенности в себе. Приняв решение начать свое дело, я тут же установил у себя в комнате телефон, придумал название для фирмы — «Пчела и муравей» — сам восхитился тому, как здорово я это придумал, и сделал себе визитные карточки с соответствующим названию фирмы содержанием.