Тайная жизнь растений, стр. 36

— Вы можете выполнить одну мою просьбу? — выпалил я.

Ее ресницы дрогнули.

— Пообещайте, что выполните. Пожалуйста.

Мой голос дрожал от волнения, я не знал, могу ли рассчитывать на ее благосклонность, — но, видя мою искренность, разве она могла отказать?

Сунми едва заметно кивнула. Я воспринял это как согласие. Как мне хотелось, чтобы это был результат ее доверия ко мне, а не моей страстной настойчивости, с которой я буквально вытянул из нее положительный ответ.

— Знаете, когда я сильнее всего ревновал вас к брату? Когда вы пели для него в его комнате. Я пробирался туда, когда никого не было дома, и слушал там ваши кассеты. Одна из них теперь у меня. Я украл ее. Она называется «Ухёну от Сунми». Я все время слушал ее, когда убежал из дома. Слушал так часто, что заездил кассету. Каждый раз, когда я включал ее, мое сердце горело при мысли, что вы так пели бы для меня, только для меня одного во всем мире. Так меня заставляла думать любовь к тебе… простите, про себя я давно говорю с вами на ты… к вам. Пение было воплощением ваших чувств. С тех самых пор, что я в первый раз услышал, как вы поете, моей мечтой было, чтобы вы спели только для меня одного. Вы можете сделать это? Спеть только для меня.

Я на одном дыхании высказал все, что таил в душе. Лицо горело. Со лба струился пот. Она смотрела на меня так, будто сейчас заплачет. Похоже, ей было не по себе, она не знала, что делать. Пусть она откажет, но я не мог сейчас поступить иначе. Однако почему-то я был уверен, что она согласится. Теперь не было практически ничего невозможного, ведь я почти доиграл свой спектакль и должен был уходить со сцены.

Помолчав немного, она тихонько ответила:

— У меня же гитары нету.

«Как по-детски она это сказала», — промелькнуло у меня в голове.

— А зачем вам гитара? — чуть улыбнувшись, спросил я.

Волны бились о берег. Их плеск напоминал игру музыкального инструмента — чем не аккомпанемент к песни? Мне хотелось, чтобы Сунми поняла, что волны уже играли вступление. Она отвернулась к морю. Ветер, долетавший до нас оттуда, развевал ее волосы. Они летели ко мне навстречу, падали обратно на ее плечи, словно какая-то сила сдерживала их полет; потом вздымались вновь.

— Что же спеть? — пробормотала она себе под нос.

Однако я понял, что она сказала. Не медля ни секунды, я ответил, что хотел бы услышать «Сделай фото души моей, мастер». Сунми обернулась и с недоумением взглянула на меня.

— Я знаю, вы написали эту песню для брата. Знаю, с какой любовью вы смотрели на него, когда пели ее. Конечно, я никогда этого не видел. Но я слышал ваш голос, и он передавал все. Всю глубину чувства. Слушая вас, я с легкостью представлял себе ваше лицо. Поэтому каждый раз, когда вы пели, я будто видел ваши глаза. «Сделай фото души моей, мастер»… Спойте для меня эту песню.

Я знал, что если она начнет петь, то будет думать о брате, но понимал, что с этим ничего нельзя поделать.

Она закрыла глаза и оперлась о ствол пальмы. Посмотрев, как ее обнимает тень от дерева, я тоже закрыл глаза. Я весь превратился в слух. В тот момент я существовал только для того, чтобы слушать. Все остальные чувства и эмоции во мне онемели, потухли, затаились на самом дне души. Плеск волн об утес был похож на вступление к песне. Я ждал. Наконец, словно издалека, с другого края моря или из прошлого, тихо, едва различимо, полилась песня. Знакомые стихи, знакомая мелодия. Пусть я едва слышал ее голос, я готов был слушать Сунми вечно.

Вот моя душа, для тебя слепила ее.
Так давно она ждет лишь тебя —
Долго ли ждать еще будет сердце мое?
Неужели не взглянешь хоть раз?
Пока душа не растаяла,
Пока не сгорела дотла, как свеча,
Сделай фото души моей, мастер.
Пока она, как огонь, горяча.

Песню приносили волны — издалека, с другого края моря или из прошлого. Это было похоже на величественное таинство. Небо, земля и море, затаив дыхание, внимали ей. Я не чувствовал, как по моим щекам текут слезы. Не замечал, как плачет Сунми. Я знал только, чего хотел. Я хотел слышать ее песню. И мое желание исполнилось. Я знал, почему плачу. Я не мог не плакать. А вот ее я не понимал. Почему плачет она? Я не понимал ее слез. Может быть, она тоже хоть немного любит меня? Хотя бы только в этот момент, пусть совсем немного, может быть, она любит меня?

32

Я уже почти доехал до Сеула, когда зазвонил телефон. Это была мама. Она говорила быстро и взволнованно.

— Где ты сейчас? — первое, что она спросила.

Я поинтересовался, что случилось.

— Быстрее приезжай, пожалуйста, быстрее приезжай, — настойчиво повторяла она.

Почему она так торопила меня? Я снова спросил, что произошло.

— Твой брат… он пропал.

Брат пропал? Такого мне даже в голову прийти не могло. Причем дело было не столько в его ограниченных физических возможностях. Каким бы ни было его состояние, уйти из дома, исчезнуть — это было совершенно не в его характере. Этого можно было ожидать скорее от меня, чем от брата. Я долго не жил дома. А он всегда был с родителями. Он был светом их жизни. На мое отсутствие никто не обращал особого внимания. Да вот хотя бы вчера: мы с Сунми изъездили все пригородные трассы и заночевали в Намчхоне. Но никто даже не поинтересовался, где я. И я не виню родителей. Я сам их к этому приучил. Скорее всего, они даже не заметили, спал ли я дома. Но брат — дело другое. Я мог исчезнуть, он — нет. Мне это было можно, ему — ни в коем случае. Поэтому мне было сложно поверить словами матери. Кроме того, как и куда он мог отправиться в его состоянии?

— Как это случилось? — Волнение матери передалось и мне.

— Не знаю, вечером еще был дома… А потом бросились туда, сюда — ему ведь и идти-то особо некуда… Не случилось бы чего плохого.

Я сказал, что скоро буду и повесил трубку. Уже темнело. Часы на приборной панели показывали восемь сорок. «Не случилось бы чего плохого», — слова матери занозой засели у меня в мозгу. Я давил на педаль газа, обгоняя другие автомобили.

Мать нервно мерила шагами площадку у входной двери — увидев меня, она расплакалась.

— Это я виновата, я. Он, вроде, был спокоен — я и не волновалась, думала, все нормально, да, похоже, ошиблась. У него шок. Как думаешь? Это ведь из-за меня? Да? Что же теперь делать? Я голову ломаю, куда же ему деваться, куда? Может, ты что-нибудь знаешь?

Судя по реакции матери, которая была обычно так уравновешена и даже холодна, исчезновение брата было для нее полной неожиданностью. Более того, настоящим ударом. Ее мучила совесть, потому что она считал себя причиной случившегося. Хотя, скорее всего, она зря себя терзала, и ее вины в произошедшем не было — или почти не было.

— Отец пошел на лотосовый рынок. Я подумала, может Ухён там, и послала туда отца.

— Брат опять страху нагнал? — спросил я, имея в виду его припадки.

Мать кивнула:

— Днем… Опять. Но он не показывался из комнаты. И горничная сказала, что вечером он был у себя. Я не видела, чтобы он выходил. А потом позвала его ужинать — не отвечает, открываю дверь — его нет. Куда же он делся? Куда? Почему отец не звонит так долго? — Мать нервно расхаживала туда-сюда.

Я сказал, что брат вряд ли на лотосовом рынке. Туда ходят встретиться с девицами, а брату, уж не знаю как до припадков, а после — точно там делать нечего.

— Может и так, да кто его знает, что он задумал? — нетерпеливо перебила мать.

Она хотела, чтобы я съездил в тот пригородный мотель, где устраивал для брата свидания с девушками, и поискал его там, — она явно была не в себе. Я понимал ее состояние. Но паника в таком деле не поможет.

— Да это он просто сгоряча. Что ему делать в городе? Ему там и помочь некому, если что… Скоро вернется. Не надо волноваться.