Тайная жизнь растений, стр. 22

Доставая из багажника инвалидную коляску, я нарочито громко сказал:

— Мы приехали.

Казалось, мать только тогда заметила это. Я приподнял брата и усадил его в коляску. Мать подошла сзади, чтобы везти его. Я закрыл багажник, водительское окно и с фотоаппаратом в руках пошел за матерью, которая катила коляску к тропинке, ведущей наверх. Немного пройти в этом направлении — и будут видны утес, дом и пальма. Наверное, пора было что-то разъяснить нам с братом, но у матери было такое странное выражение лица, что я не решался заговорить с ней. Брат, кажется, тоже. Он оглядывался на меня, будто желая, но не решаясь что-то сказать.

Чем круче становилась дорога, тем медленнее получалось везти коляску. Я взялся за ручку коляски и сказал матери:

— Может, я?

Она посмотрела на меня, будто удивляясь, что я был там, с ними.

— Кихён, ты… — не сказав ничего больше, она отвернулась. Капельки пота стекали по ее лбу.

— Что? — переспросил я. — Мне что, нельзя с вами?

Мне показалось, мой вопрос прозвучал бестактно. Матери, похоже, мои слова тоже резанули слух.

— Да нет, можно — неуверенно проговорила она.

Было видно, что обо мне она в тот момент вообще не думала, и мне было тяжело это принять. Это было на нее не похоже.

Прежде чем она продолжила говорить, я взялся за ручку коляски.

— Я повезу, — с силой толкнув вперед коляску, сказал я. — А ты объясни мне, где мы и зачем.

Постояв на месте в нерешительности, мать сделала несколько шагов вперед и осторожно спросила, говорил ли мне что-нибудь отец. Мне вспомнился вчерашний разговор о тайной жизни растений, но, понимая, что мать спрашивает не об этом, я ответил, что ничего не слышал от него.

— Думала, он скажет… — недовольно пробормотала мать.

Я хотел было упомянуть, что отец, кажется, собирался что-то сказать, но осекся. Вчера мне могло это лишь показаться.

— Мы идем на встречу с одним человеком, — заговорила мать после небольшой паузы.

Однако тут она поставила очередную точку и молча пошла дальше.

На этот раз брат не выдержал и спросил:

— Кто он?

— Это будет ваша первая встреча с ним, — дрожащим голосом отвечала мать.

— Кто это? — снедаемый любопытством, повторил я.

— И этот человек уже умер, — голос матери по-прежнему дрожал.

— Да кто он? — Казалось, брат, задавая вопрос, в нетерпении встанет с кресла.

Так, мы по очереди спрашивали мать об одном и том же, как будто это было единственное, что мы хотели узнать. Я понимал по голосу, что брат что-то предчувствует. Показалось море. Блестевшее серебристыми чешуйками, едва помещавшееся в берега, холодное, дикое море. Море, в котором отражались небеса. И пальма — устремленная ввысь, врезавшаяся в небосвод. Брат восхищенно вскрикнул, прикрыв рукой лицо, словно ослепленный увиденным.

— Где мы? — схватившись за голову, будто не веря своим глазам, спросил он.

Мне подумалось, что не зря я взял фотоаппарат. Мое сердце сильно билось, ведь я надеялся убедить его снова фотографировать. Но я понимал, что не надо спешить. Нельзя заставлять его. Я остановился, мать тоже. Оторвав взгляд от бескрайнего моря, мы посмотрели на пальму. Прикрыв глаза рукой, как будто ее слепил яркий свет, мать украдкой смахнула слезу и спокойно сказала:

— Он посадил это дерево, тот человек…

20

Он посадил это дерево, тот человек… Мать начала говорить, но остановилась. Сомнения и нерешительность не дали словам вырваться из ее уст. Казалось, она столкнулась с проблемой, которой всегда хотела избежать. Казалось, она вынуждена была сделать какое-то неловкое признание. Первое, что пришло мне в голову, — мать, вероятно, ждала сочувствия от меня и брата, но на самом деле это было не так. Мать прекрасно знала, что есть чаша, которую хочешь, не хочешь, а приходится испить до дна, и эта чаша — собственные жизнь и судьба. Она решилась на то, что так долго откладывала, и не нуждалась теперь в нашем одобрении. Она не знала, хватит ли нам терпения дождаться слов, вставших у нее комом в горле, однако отказываться от уготованного ей креста, точнее от креста, который выбрала в каком-то смысле она для себя сама, мать не собиралась.

Что вертелось у нее на языке, хотел бы я знать. Но вытягивать из нее то, что ее мучило, было бессмысленно. Я это очень хорошо сознавал, брат, кажется, тоже. Мы терпели затянувшееся, гнетущее молчание, как испытание нашей готовности услышать ее признание. Не прерывая долгой тишины, мы показывали, что способны принять все, что бы ни сказала мать.

Вдруг она села на землю, будто лопнула струна, натянутая у нее в душе. Зашелестела примятая густая трава, похожая на отглаженную ткань рами [2]. Мать приложила руку ко лбу, словно у нее закружилась голова, и тихонько застонала. Какое-то предчувствие заставило меня интуитивно сжать ручку коляски покрепче. Я поглядел вдаль. Перед нами был врезавшийся в небосклон зеленый ствол пальмы. Экзотическое растение придавало фантастический вид побережью.

— Как же вам сказать…

Мать была сама не своя. Однако меня это не смутило, потому что, очевидно, она была готова, наконец, начать свой рассказ. Я не ошибся. Она собиралась с духом, чтобы избавиться от тайны, иглой засевшей в ее горле.

— Я впервые встретила его, когда пришла на работу в «Одуванчик», — через силу заговорила мать. Начав так, она без обиняков дала понять, что было причиной ее нерешительности и колебаний. Она заговорила вслух о той части своей жизни, которую таила ото всех, — а может быть, не о части только, но обо всей своей судьбе. «Какова часть — таково и целое» — это выражение как нельзя лучше подходило к ее ситуации. Рассказать о прежде сокровенном, пусть даже это всего лишь эпизод, не намного проще, чем поведать историю всей своей жизни. Ведь та часть, которая скрыта от посторонних глаз, обычно оказывается важнее остального. То, что мать до того как стать владелицей «Одуванчика», работала там официанткой, было известно всем. А вот то, что она встретила там мужчину, который посадил эту пальму, не знал никто.

— Мне тогда было двадцать лет, — проговорила мать.

Она взглянула на небо. Брат смотрел на землю, а я — на морскую гладь. Мы все старались не встречаться глазами. Мы были похожи на подозреваемых, которые предстали перед судом, чтобы услышать приговор. Не только мать, но и мы с братом. Причем я и брат даже в большей степени. Когда мать начала говорить, у меня екнуло сердце. Что это значит? Ей было тяжело рассказывать нам о своей тайне, но с чего у меня оборвалось все внутри? Почему? Не потому ли, что мной овладело предчувствие, будто слова матери касаются не только ее судьбы? Будто ее слова — это еще и приговор для нас с братом?

— Мне тогда было двадцать лет, я еще не освоилась в городе, не знала жизни, — проговорила мать и прибавила. — Я жила по законам собственной совести.

Дед, отец матери, не заработал за всю жизнь ни копейки и все грезил о тех временах, когда достоинство человека измерялось степенью напыщенности и высокомерия в обращении с подчиненными; он только и делал, что читал, пил горькую или играл, а последние годы бродяжничал где-то, так и не узнав о смерти собственной жены, и, в конце концов, совсем больной оказался на руках у дочери, которой тогда не было и двадцати лет — когда мать рассказывала о своем отце, у нее в глазах стояли слезы. Она вспомнила о нем, чтобы мы узнали, какие обстоятельства сопутствовали ее приходу в «Одуванчик». Дед со своей болезнью свалился как снег на голову, когда мать еще училась, и чтобы заработать на пропитание и жилье, она вынуждена была давать частные уроки для глупого, избалованного лентяя — сынка одного нувориша. Если бы она тогда отказалась от своего отца, ей не пришлось бы бросать учебу, но отвернуться от него было во сто крат тяжелее, чем остаться без образования. Мать говорила, что, наверно, если бы он был здоров, она и не подумала бы что-то делать для него, а еще, что если бы ей хватило духу поступить по своему желанию, она отвергла бы его, даже больного — но это была неправда. Она старалась жить по совести. Она сама так говорила. Мир, в котором мы живем — это плод работы нашего сознания, и человек не может преступить законов, царящих в его собственной душе.