Смерть под псевдонимом, стр. 11

На такой прямой вопрос Бабин действительно не мог ответить.

Всего три часа, как он прилетел из десантной операции, разыскал штаб фронта, уже находившийся с войсками на дорогах Болгарии, дождался Шустова — и вот опять препирательства… Теперь, под влиянием Славкиной мнительности, радисту тоже стала казаться подозрительной его собственная находка. Там, на полустанке, это даже не приходило в голову.

Все началось с того, что никакой радиостанции в поезде обнаружить не удалось. Может быть, она осталась на чердаке в посольстве? Утром Бабину делать было нечего. Болгары на дрезине повезли в столицу тело подпоручика Георгиева. Наши десантники дали прощальный залп из автоматов. Потом всю фашистскую компанию с ее бумагами погрузили на самолеты и по воздуху отправили в штаб. Майор Котелков продиктовал Мише шифровку. Радиопередатчик был установлен в доме, где погиб Атанас Георгиев. Усевшись у аппарата на кухне, на низенькой скамеечке у окна, Миша слушал шум горного потока и скучал.

Котелков приказал ему и еще двум автоматчикам собрать на путях и в вагонах весь бумажный сор — до последнего клочка. Миша обрадовался занятию.

Тут-то, в канаве, возле железнодорожного полотна, он и нашел плюшевый альбом. Присев на травку, он заглянул в него, и первое, что совершенно ошеломило его, — это Ильинская церковь. Даже во сне Миша Бабин узнал бы среди всех архитектурных ансамблей этот прекрасный памятник ярославского зодчества XVII века, хотя бы потому, что мать его работала экскурсоводом в Ильинской церкви, и в детстве Миша бывал там так же часто, как у себя дома. Ярославль — его старинные церкви: Иоанн Златоуст в Коровниках, Никола мокрый, и монастыри, крепостные башни и звонницы, — родной древний город глядел на Бабина с каждой страницы.

Однако альбом таил и другие неожиданности: судя по всему, это был семейный альбом какого-то стародавнего дворянского семейства — с реликвиями многих поколений. Наверно, какая-нибудь эмигрантская семья завезла в Болгарию после революции эту синюю плюшевую книгу, на толстых картонных листах которой сидели в гнездах попарно архиереи и невесты, сенаторы и бабушки в кружевных наколках, генералы, новорожденные в крахмальных конвертах, гимназисты и кормилицы. Все это было неинтересно, но Ярославль — вот он во всей древней красе!

И Миша, сунув альбом под мышку, решил не расставаться с ним. Потом его взяло раздумье. Ведь Котелков приказал собрать на путях все до последнего клочка. Может быть, и альбом пойдет в дело? Сам не веря этому, он показал майору; тот повертел в руках, молча возвратил. И Миша тоже молча обрадовался, сел у своего аппарата, подложив под себя альбом. Пусть теперь шумит горный поток за окном! Бабин как будто дома побывал, счастливое состояние отпускника не покидало его. С этим он и вернулся из десанта.

Однако Шустов увидел все совсем по-иному, по-своему. Покуда Миша уплетал военторговские котлеты и пил воду из сифона, Слава принялся за изучение альбома и его фотографий. Каждый снимок он вынул из гнезда, прочитал фирменный знак на обороте, рассмотрел даже рекламные парижские медали, большие и малые, которыми хвастали, создавая себе репутацию, провинциальные фотосалоны. И то, чего не заметил, о чем даже не подумал Бабин, — все обдумал Шустов.

— Странный альбом…

— Ничего странного.

— Просто загадочный альбом. Ты не заметил, что больше половины фотографий — не ярославские, а самые настоящие здешние, заграничные.

— Ну и что же? Как по-твоему — где мы с тобой находимся?

— Видите ли, бросается в глаза то обстоятельство, — Шустов перешел на язвительно-вежливый, лекторский тон, — что на старинных ярославских снимках попадаются и грудные младенцы, и девушки, и бабушки. А на здешних — только мужчины. Притом один и тот же мужчина, снимавшийся в разных городах и в разных костюмах: вот он в белом фартуке и в крагах, как у мясника, — снимок сделан в Араде; вот он в дорожном туристском костюме с биноклем в руках — снимок сделан в Казанлыке; вот он в турецкой феске — снимок сделан в Бургасе; вот в монашеской рясе — снято в Прилепе… Странные переодевания!

— Слушай, Славка, а тебе не кажется странным, что здесь все говорят по-болгарски?

Славка не удостоил вниманием эту остроту:

— Отвечай, как этот альбом попал в канаву?

— Ну, может быть, кто-нибудь из дипломатов выкинул из вагона.

— Зачем же гитлеровцу понадобилось увозить эмигрантский альбом с собой в Германию?

— Наверно, на память… Не знаю. А ты знаешь?

— Я подозреваю.

— Что именно?

— То, что сразу приходит на ум: это шифровальная таблица. Не знаешь разве, как устанавливают цифровой код по условленным книгам? Потому-то они и выбросили из вагона: очень им интересно, чтобы шифровальная таблица попала в твои руки.

— Ого! Давай перейдем на шепот. — Бабин явно иронизировал. — И ты сразу догадался? Талант, талант!..

— Я так думаю, что этот ярославский альбом будет позагадочнее — убийства вашего подпоручика… Нет, ты скажи, как мог майор Котелков пройти мимо такой находки? Зачем он оставил ее у тебя?

— Не скажу.

— Почему?

— Ты будешь смеяться.

— Не до смеху.

— Сидел я на этом альбоме…

— Ведь посылают же чижиков! — с отвращением пробормотал Славка и снова углубился в исследование странной коллекции.

Прежде всего ему хотелось догадаться, кто мог быть хозяином альбома. Вряд ли этот загадочный, разнообразно костюмированный мужчина: во-первых, мужчины вообще редко заводят семейные альбомы; во-вторых, тщательно сопоставляя портреты, Славка не нашел ни одного снимка этого человека в детстве или в юности, — он, видимо, не был и русским: все его фотографии сделаны на Балканах. Красивая седая женщина — великолепная; снятая то в сафьяновых сапожках, с хлыстом в руке, то почти обнаженная, с длинными ногами, полузасыпанными песком, на пляже какого-то курорта, то в Ярославле еще совсем малюткой, играющей в мяч, то на любительском пожелтевшем снимке в казачьей форме, в папахе набекрень — на палубе парохода… Скорее всего — это русская эмигрантка (звали ее Маришей, Мариной Юрьевной, судя по подписям в посвящениях), а мужчина — ее муж или просто возлюбленный, из здешних, балканских. Может быть, артист?

Славка никому не признался бы в этом: он не просто разглядывал, он группировал портреты по улыбкам, по рисунку галстуков, даже по числу пальцев, видных на снимке. Он знал уже названия всех городов, где делались снимки. Силисгрия, где он разговорился с русской девушкой, бежавшей из фашистской неволи в Германии и вон докуда добежавшей… Шумен, где он ночевал в штабе народной милиции (там его водил в корчму ужинать молоденький милиционер, мечтавший поехать в Россию учиться на агронома в Тимирязевской академии).

Понемногу воспоминания последних дней, мысли о Даше Лучининой, дорожные впечатления одолели Славку, и он заснул над альбомом, положив на него руки и голову.

12

На веранде стояли две плетеные качалки и круглый стол. Вдали синели Западные Балканы.

Майор Котелков уже сдал отчет о десантной операции, и теперь полковник Ватагин беседовал с ним просто так, вперевалочку, уточняя подробности. Прежде всего хотелось понять, как работали летчики, потому что майор в своем несколько нескромном отчете забыл об этой стороне дела. Между тем выяснялось, что летчики работали отлично с той самой минуты, как взлетели в Чернаводах и взяли курс над Болгарией на юго-юго-запад. Колдунов уточнился при подходе и вывел машины на полустанок. Всю ночь летчики не отходили от самолетов, готовые ко всяким случайностям, создали что-то вроде круговой обороны: залетели в глубокий тыл противника, опередив на три суточных перехода подвижные наземные части.

— Видите, как интересно! Награждать надо ребят, а вы об этом ни слова, — мягко укорил Ватагин.

Котелков поглаживал бритую голову, и непонятно было по его хмурому взгляду, согласен ли он с тем, что надо наградить летчиков. Все-таки он припоминал теперь некоторые живые черточки операции: