Синяя борода, стр. 38

— У него было много врагов, — рассказала Мерили, — все они нашептывали Муссолини, что Бруно гомосексуалист и британский шпион. Муссолини, конечно, знал о его пристрастии к мальчикам и мужчинам, но что у такого ничтожества хватит ума и присутствия духа заниматься шпионажем, дуче представить себе не мог.

Приказав своему министру культуры жениться на Мерили и тем самым продемонстрировать, что он не гомосексуалист, Муссолини передал ему документ, который Мерили должна была подписать. Документ составили, чтобы успокоить итальянскую аристократию, которой претила мысль, что старинные родовые поместья попадут в руки американской потаскушки. Согласно документу, в случае смерти графа Мерили пожизненно являлась владелицей его собственности, но без права продажи и передачи другому лицу. После ее смерти собственность переходила к ближайшему по мужской линии родственнику графа, а им, как уже говорилось, оказался миланский автомобильный делец.

На следующий день японцы внезапной атакой уничтожили основную часть американского флота в Перл-Харборе, поставив мирную тогда, антимилитаристски настроенную Америку перед необходимостью объявить войну не только Японии, но и ее союзникам, Германии и Италии.

Но еще до Перл-Харбора Мерили ответила отказом единственному мужчине, предложившему ей брак, да еще богатому и родовитому. Поблагодарив графа за неведомые ей прежде радости и оказанную честь, она отвергла его предложение, сказав, что пробудилась от дивного сна (а это мог быть только сон), и теперь ей пора вернуться в Америку, хотя никто ее там не ждет, и попытаться примириться с тем, кто она такая на самом деле.

А утром, захваченная мыслью о возвращении на родину, она вдруг почувствовала, какой в Риме мрачный и леденящий моральный климат, ну просто — точные ее слова — «ночь с мокрым снегом и дождем», хотя на самом деле сверкало солнце и не было никаких туч.

На следующее утро Мерили слушала по радио сообщение о Перл— Харборе. В передаче говорилось о почти семи тысячах американцев, живущих в Италии. Формально отношения между странами еще не были разорваны, и американское посольство, пока еще функционировавшее, заявило, что изыскивает способы отправить в Соединенные Штаты по возможности всех — и при первой же возможности. Правительство Италии со своей стороны обещало всячески способствовать их отправке, хотя причин для массового бегства не было, поскольку «между Италией и Соединенными Штатами существуют тесные исторические и кровные связи и разрыв их — в интересах только евреев, коммунистов и загнивающей Британской империи».

Тут к Мерили вошла горничная, в очередной раз сообщив, что опять какой-то рабочий интересуется, не подтекают ли старые газовые трубы у нее в спальне, а следом вошел сам рабочий, в комбинезоне и с инструментами. Он начал обстукивать стены, принюхивался, бормотал что-то по-итальянски. А когда они остались вдвоем, он, продолжая стоять лицом к стене, тихо заговорил по-английски, с акцентом, выдающим уроженца Среднего Запада.

Оказалось, что он из военного министерства Соединенных Штатов — в то время оно называлось Министерством обороны. Шпионская служба тоже входила тогда в это министерство. Он понятия не имел, симпатизирует она демократии или фашизму, но счел своим гражданским долгом попросить ее остаться в Италии и постараться сохранить добрые отношения с людьми в правительстве Муссолини.

По ее словам, Мерили впервые тогда подумала о своем отношении к демократии и фашизму. И решила, что демократия звучит лучше.

— А зачем мне оставаться и делать то, что вы просите? — спросила она.

— Как знать, а вдруг вам станут известны очень ценные для нас сведения,

— ответил он. — Как знать, а вдруг вы сумеете оказать услугу своей родине.

— У меня ощущение, будто весь мир вдруг сошел с ума, — сказала она.

А он ответил, что мир давно уже превратился не то в тюрьму, не то в бедлам.

И тогда, в доказательство того, что мир сошел с ума, она рассказала про приказ Муссолини своему министру культуры жениться на ней.

Вот, по словам Мерили, как он отреагировал:

— Если в вашем сердце есть хоть капля любви к Америки, вы выйдете за него.

Так дочь шахтера стала графиней Портомаджьоре.

30

Почти до самого конца войны Мерили не знала, что ее муж — британский шпион. Она, как и все, считала его человеком слабым и неумным, но прощала его, ведь жили они прекрасно и он был к ней очень добр.

— Всегда скажет мне что-нибудь необыкновенно забавное, лестное и сердечное. Ему и правда очень нравилось мое общество. И оба мы были без ума от танцев.

Стало быть, была в моей жизни еще одна женщина, помешанная на танцах, готовая танцевать с кем угодно, лишь бы танцевал хорошо.

— Ты никогда не танцевала с Дэном Грегори, — сказал я.

— Он не хотел, — ответила она, — и ты тоже.

— Да я и не умел никогда. И не умею.

— Кто хочет — сумеет.

Когда она узнала, что муж — британский шпион, на нее это не произвело особого впечатления.

— У него были самые разные военные формы — на разные случаи, но я понятия не имела, чем они отличаются. На каждой полно нашивок, поди разбери. Я никогда не спрашивала: «Бруно, за что ты получил эту медаль? Что это за орел у тебя на рукаве? Что это за кресты по углам воротника?» И когда он сказал, что он — британский шпион, для меня это значило одно: еще какие-то побрякушки военные. Мне казалось, что к нам это не имеет никакого отношения.

После того, как его расстреляли, она боялась страшной пустоты, но этого не случилось. Тогда-то она и ощутила, что настоящие ее друзья, которые с нею останутся до конца жизни, — простые итальянцы.

— Где бы я ни появлялась, Рабо, ко мне все относились с сочуствием и любовью, и я платила тем же и плевала на то, какие там побрякушки они носят!

— Я тут у себя дома, Рабо, — сказала она. — Никогда бы здесь не оказалась, не помешайся Дэн на Муссолини. Но у этого армянина из Москвы в башке винтиков не хватало, и благодаря этому я дома, дома!

— Теперь расскажи, что ты делал все эти годы, — сказала она.

— Ничего особенного. Моя жизнь кажется мне удручающе неинтересной.

— Ну ладно, давай рассказывай. Потерял глаз, женился, дважды произвел потомство, говоришь, что снова занялся живописью. Насыщенная жизнь, насыщеннее не бывает!

Да, думал я, с того дня Святого Патрика, когда мы сошлись и меня распирало от счастья и гордости, в моей жизни кое-что происходило, хотя не много, не много. У меня было несколько забавных солдатских историй, которые я рассказывал дружкам— собутыльникам в таверне «Кедр», рассказал и ей. У нее была настоящая жизнь. Я собирал забавные байки. У нее был дом. Я же почувствовать себя дома и не мечтал.

Первая солдатская история:

— Когда освобождали Париж, я решил найти Пабло Пикассо, это воплощение Сатаны для Дэна Грегори, и убедиться, что с ним все в порядке.

Пикассо приоткрыл дверь, не снимая цепочки, и сказал, что занят, не желает, чтобы его беспокоили. Всего в нескольких кварталах от дома еще пушки стреляли. Пикассо захлопнул дверь и защелкнул замок.

Мерили расхохоталась и сказала:

— Может, ему было известно, какие ужасные вещи говорил о нем наш господин и учитель. — И добавила: знай она, что я жив, она сохранила бы фотографию из итальянского журнала, которую только мы с ней могли по-настоящему оценить. На фотографии был коллаж Пикассо: разрезанный плакат, рекламирующий американские сигареты. На плакате три ковбоя курят вечером у костра, а Пикассо сложил куски так, что получилась кошка.

Из всех имеющихся на земном шаре специалистов по искусству, наверно, только Мерили и я знали, что изрезанный плакат — работа Дэна Грегори.

Неплохая идейка, а?