Синяя борода, стр. 18

— И армянский, — предположил я.

— Нет, — ответил он. — У своих пропойц-родителей я научился только вопить, как осел, и верещать, словно обезьяна, — да еще выть волком.

Рассказывал, что он старался освоить все, чем занимались в мастерской, и, как и я, обладал уникальной способностью моментально улавливать сходство.

— К десяти годам меня сделали учеником. К пятнадцати, — продолжал он, — всем стало очевидно, что у меня талант. Даже Бескудников почувствовал угрозу себе, поэтому дал мне задание, которое все считали невыполнимым. Он обещал перевести меня в подмастерья, если я от руки нарисую рублевую купюру — лицо и изнанку — так, что ее примут за настоящую торговцы на рынке, а у них глаз острый.

Грегори усмехнулся.

— В те времена фальшивомонетчиков вешали как раз там, на рыночной площади.

Шесть месяцев потратил юный Грегорян на банкноту, и все работавшие в мастерской сочли ее безупречной. А Бескудников сказал, что это детский лепет, и разорвал ее на мелкие кусочки.

Грегорян сделал рубль еще лучше, снова провозившись шесть месяцев. Бескудников заявил, что вторая банкнота вышла еще хуже первой, и бросил бумажку в огонь.

В третий раз Грегорян бился над своим рублем целый год и сделал его еще лучше. Все это время он, разумеется, исполнял свои обычные обязанности по мастерской и по дому. Кончив третью подделку, он положил ее в карман. А вместо нее показал Бескудникову настоящий рубль, с которого копировал.

Как он и ожидал, старик опять поднял его на смех. Но прежде, чем Бескудников успел уничтожить рубль, Грегорян выхватил у него банкноту и побежал на рынок. Там на этот, настоящий рубль он купил коробку сигар, да еще заверил табачника, что рубль уж точно настоящий, ведь он из мастерской императорского денежного гравера Бескудникова.

Бескудников пришел в ужас, когда мальчик вернулся с сигарами. Он вовсе не хотел, чтобы подмастерье пошел с подделкой на рынок. Возможность пустить купюру в обращение была только доказательством ее совершенства. Он таращил глаза, лоб покрылся потом, дыхание стало прерывистым — видно было, что человек-то он честный, а поступал так с учеником просто из ревности. Поэтому— то настоящий рубль, сделанный, между прочим, его одаренным учеником по гравюре самого Бескудникова, показался ему подделкой.

Что теперь было делать старику? Табачник, конечно, распознает фальшивку, а откуда она — известно. И что потом? Закон есть закон. Императорский гравер и его ученик будут вместе повешены на рыночной площади.

— К его чести, — сказал Дэн Грегори, — он решил сам вернуть этот роковой, как он считал, клочок бумаги. Попросил у меня рубль, с которого я копировал. А я, разумеется, дал свою безупречную подделку.

Бескудников наплел табачнику историю про то, что рубль, на который ученик купил сигары, ему особенно дорог как память. Табачнику-то было все равно, он отдал настоящий рубль и взял фальшивый.

Старик, сияя, вернулся в мастерскую. Но, едва переступив порог, заорал, что изобьет Грегоряна до полусмерти. До сих пор Дэн, как и полагалось послушному ученику, послушно сносил порки.

А на этот раз мальчишка отбежал подальше и захохотал.

— Еще смеешься, когда такое происходит! — закричал Бескудников.

— Смеюсь и всю жизнь буду над вами смеяться, — ответил ученик. И рассказал о подмене.

— Вам больше нечему меня учить. Я далеко превзошел вас, только гений способен так одурачить императорского гравера, чтобы тот пустил на рынок фальшивый рубль! Если нам вместе на рыночной площади накинут петли на шею, я перед смертью скажу вам кое-что. Скажу: вы были правы, я не так талантлив, как думал. Прощай, жестокий мир, прощай!

13

Дерзкий Дэн Грегорян в тот же день бросил работу у Бескудникова и быстро нашел место подмастерья у другого художника, гравера и декоратора по шелку, который делал театральные афиши и иллюстрировал детские книжки. Его подделка так и не обнаружилась, а если обнаружилась, никто не заподозрил ни его, ни Бескудникова.

— И уж Бескудников никогда никому не рассказывал, почему поссорился со своим лучшим учеником.

Он сказал мне, что ради моей же пользы так скверно меня принял.

— Ведь я был гораздо младше тебя, когда превзошел Бескудникова, — продолжал он, — а значит, попусту время будем тратить, если поручим тебе что-нибудь вроде копирования рубля. — Казалось, он перебирает в уме возможные задания, но не сомневаюсь, свой дьявольский план он придумал задолго до моего приезда.

— Так! — воскликнул он. — Кажется, нашел! Поставишь мольберт примерно там, где сейчас стоишь. И напишешь эту комнату так, чтобы было не отличить от фотографии. Не слишком сложно? Да нет, думаю, ничего.

С трудом я выдавил:

— Ничего, сэр.

— Вот и отлично! — сказал он.

Только что я побывал в Нью-Йорке, впервые за последние два года. Идея съездить туда, и притом одному, принадлежала Цирцее Берман — доказать самому себе, что я еще совершенно здоровый мужчина, не нужна мне никакая помощь и вовсе я не инвалид. Сейчас середина августа. Она здесь уже два месяца с лишним, значит, я уже два месяца пишу эту книгу!

Нью-Йорк станет для меня источником молодости, уверяла она, стоит мне только повторить путь, который я проделал много-много лет назад, приехав сюда из Калифорнии.

— Ваши мускулы докажут, что они почти такие же упругие, как тогда, — говорила она. — Дайте только волю, и ваш разум докажет, что он так же дерзок, так же восприимчив, как тогда.

Звучало неплохо. Но знаете что? Она готовила мне ловушку.

Ее предсказания поначалу сбывались, хотя ее вовсе не заботило, сбудутся они или нет. Ей просто нужно было на некоторое время избавиться от меня и делать у меня в доме все, что заблагорассудится.

Хорошо хоть в картофельный амбар она не вломилась, хотя вполне могла, имей она достаточно времени и лом с топором. А лом и топор добыть несложно — надо просто заглянуть в каретный сарай.

И правда, повторяя свой путь от Центрального вокзала к трем особнякам, составлявшим дом Грегори, я почувствовал себя помолодевшим и бойким. Я уже знал, что его дом снова разделили на три отдельных дома. Разделили его примерно тогда, когда умер отец, за три года до вступления Соединенных Штатов в войну. В какую? Конечно, в Пелопонесскую. Помнит ли кто-нибудь, кроме меня, Пелопонесскую войну?

Начну сначала: дом Грегори снова превратился в три особняка вскоре после того, как Дэн, Фред и Мерили уехали в Италию, чтобы принять участие в великом социальном эксперименте Муссолини. Хотя Дэну и Фреду было тогда изрядно за пятьдесят, они испросили и получили лично от Муссолини разрешение носить форму офицеров итальянской пехоты, правда, без знаков различия, и зарисовывать с натуры боевые действия итальянской армии.

Они погибли почти за год до вступления Соединенных Штатов в войну против Германии, Японии и, в числе прочих, против Италии. Они погибли примерно седьмого декабря 1940 года в Египте, около Сиди-Баррани, где всего тридцать тысяч англичан разбили восьмидесятитысячную армию итальянцев и взяли в плен сорок тысяч итальянских солдат и четыреста единиц огнестрельного оружия, — все это я вычитал из Британской энциклопедии.

Когда в Британской энциклопедии говорится о взятом огнестрельном оружии, имеются в виду не винтовки и не пистолеты. Подразумеваются тяжелые орудия.

И раз уж Грегори и его правая рука Фред были помешаны на оружии, следует сказать, что прикончили их танки «Матильда» и винтовки марок «Стенз», «Бренз» и «Энфилд», да еще со штыками.

Почему Мерили поехала в Италию с Грегори и Джонсом? Она любила Грегори, а Грегори любил ее.