Последний козырь, стр. 1

Алексей Кондаков

Последний козырь

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Лучи солнца пробились сквозь низкие тучи и заскользили по речной глади широкой полосой золотистых бликов. Высокий клепаный нос катера легко вспарывал и переворачивал светло?серые воды тихого Дона.

Начальник разведывательного отдела штаба Кавказского фронта Борис Владимирович Артамонов задумчиво смотрел с кормы катера на сонную казачью станицу, лежащую на крутом яру правобережья. Здесь год назад он стоял с товарищами на краю обрыва: командовал расстрелом начальник контрразведки Донской армии полковник Богнар. И теперь Артамонову слышится его голос: «Заряжай!», «Готовьсь!», «Пли!» Тогда он сумел уловить момент залпа, чуть подался влево, и пуля угодила в плечо. Упав с высокого яра, более двух часов пролежал на берегу, а ночью уполз в густую вербовую поросль ерика. Там его и нашли свои. Артамонову повезло. Он выжил, поправился и вот уже несколько месяцев снова трудится в штабе Кавказского фронта.

За плавным поворотом реки показалась тополиная роща. Вдоль нее от дальнего кургана к реке тянулась дорога, поросшая по обочинам бурьяном и чернобылом.

Артамонов взял портфель.

– Подруливай к берегу у рощи, – распорядился он.

Катер приткнулся к пологому берегу. Артамонов легко выскочил на светлый сыпучий песок. В этот же момент из?за старого тополя, увенчанного густой раскидистой кроной, вышел высокий молодой человек в гимнастерке с накладными карманами. Легким движением руки он поправил белокурые волосы и, привычно одернув гимнастерку, направился к катеру широким, размашистым шагом. Артамонов невольно представил его в форме белогвардейского полковника и остался доволен: «Выправка и стать, спокойствие и уверенность движений – лучше и желать не надо, особенно офицеру интендантской службы».

– Доброе утро, Павел Алексеевич, – приветствовал он Наумова. – Наверно, удивлен, что тебя сняли с московского поезда и привезли сюда?

Павел молча пожал плечами и добродушно ответил:

– Думаю, для того чтобы угостить ухой.

Артамонов улыбнулся и, закинув руки с портфелем за спину, пошел по берегу. Борис Владимирович казался приземистым. Но стоило высокому, стройному Павлу подойти к нему – и сразу стало видно, что они почти одного роста.

– Пока Миша сообразит уху, мы с тобой побеседуем.

Они углубились в рощу и остановились в тени тополя.

– Для всех – ты уехал к новому месту службы в Москву. В действительности тебе поручается ответственное, опасное и трудное задание. – Сосредоточенность его небольших, глубоко посаженных серых глаз, сдержанность жестов – все это настраивало на серьезный разговор. – У Врангеля опытная войсковая контрразведка. Это как раз та группа южной контрреволюции, которая избежала разгрома и почти в полном составе укрылась в Крыму. Она поставила под жесткий контроль службы штабов. Возглавляет контрразведку полковник Богнар.

– Тот самый? – Павел махнул рукой в сторону крутого яра у станицы.

– Да, тот самый, Ференц Карлович Богнар, – подтвердил Артамонов, но углубляться в воспоминания не стал. – Ты появишься в Крыму как полковник интендантской службы. Постарайся, чтобы твои знания, полученные в коммерческом училище, и опыт работы начальником тыла девятой стрелковой дивизии помогли быстро определиться в один из крупных органов снабжения врангелевской армии.

Борис Владимирович протянул Павлу портфель.

– Возьми, – продолжал он. – Здесь необходимые для тебя документы и материалы. Изучай и вживайся в новую должность и звание.

…Получив неделю назад назначение в Москву, в аппарат народного комиссара продовольствия Александра Дмитриевича Цюрупы, Павел очень обрадовался. Он не мог дождаться, когда наконец окажется в столице, пройдется по опоясанной трамвайными линиями Красной площади, полюбуется красным флагом, развевающимся над золотыми царскими орлами. Побывает у Малого театра и посмотрит отметины на его стенах, сделанные пулями красноармейцев отряда Артамонова. Юнкера тогда не выдержали удара и перешли в «Метрополь». Артамонов рассказывал, как красногвардейцы подкатили орудие и расстреляли засевшую там контру, как сахарозаводчик, купивший перед революцией «Метрополь» за пять – десять миллионов рублей, плакал, осматривая дыры в стенах, и подсчитывал, во что ему обойдется ремонт…

Павел мечтал о Москве, рвался к новой работе. И вдруг на станции Новочеркасск в купе влетел юркий стремительный Габо Даридзе, по кличке Исари, что означает «стрела».

– Гамарджоба![1]

Врангель молча кивнул ему и, отдав приказ юнкерам и текинцам грузиться, направился к катеру.

Через три года в Сербии, в Сремских Карловцах, заканчивая свои воспоминания «Южный фронт», он напишет: «В 2 часа 40 минут мой катер отвалил от пристани и направился к крейсеру „Генерал Корнилов“, на котором взвился мой флаг. „Генерал Корнилов“ снялся с якоря. Тускли и умирали одиночные огни родного берега. Вот и потух последний…

Прощай, Родина!»

ЭПИЛОГ

Павел Алексеевич стоял у перил лоджии в глубокой задумчивости. Мне не хотелось мешать его раздумью, и потому я не стал повторять вопроса, а молча разглядывал Наумова. Держался он прямо, будто внутри у него была пружина из не ржавеющего от времени материала. Но снеговой белизны голова и будто тисненая кожа лица выдавали возраст.

– Что ж, время слишком далеко, более чем в полувековую давность отодвинуло события тех лет, – заговорил Павел Алексеевич, – однако забыть их невозможно: слишком большой и напряженный отрезок жизни вместили они в себя…

Я узнал, что Павел Алексеевич первые годы после гражданской войны работал в органах госбезопасности, занимался эмигрантскими кругами, осевшими в Европе. Среди них был и Врангель, который, бежав из Крыма, обосновался в Сербии. Там, в Сремских Карловцах, начал он писать воспоминания «Южный фронт», окончательно подготовив их к печати только в 1928 году. В апреле того же года Врангель умер в Брюсселе. Сподвижники «черного барона» встречались Наумову не один раз, но гораздо позднее.

– В годы Отечественной войны, – рассказывал Павел Алексеевич, – одним из руководителей румынской охранки, так называемой «сигуранцы», в «Транснистрии» был некто Никулае Тудосе. Помнится, в апреле сорок четвертого года при освобождении Одессы мне доложили, что среди пленных оказался Никулае Тудосе. Я сразу узнал этого человека, время, казалось, не изменило его. «Проходите, полковник Богнар, садитесь, – пригласил я, едва он переступил порог кабинета. – Надеюсь, нам нет смысла знакомиться вторично?» Богнар замер, но в следующее мгновение веки его дрогнули – вспомнил.

Другой путь избрал для себя полковник Назаров. В конце концов он сумел трезво оценить обстановку и оказался в числе тех, кто перешел на сторону Советской власти и верно служил ей.

Я спросил Павла Алексеевича о судьбе его товарищей, близких ему людей. Наумов вспомнил Лобастого, Артамонова, всю жизнь отдавших партийной работе. Потом мой собеседник ушел в комнату и вернулся с двумя фотографиями. На одной из них – миловидная женщина, улыбающаяся тепло и ясно.

– Это Танечка. Как говорится, рука об руку шли… И в Отечественную не расставались: я руководил контрразведкой в Действующей армии, а Таня – противоэпидемиологической службой. Десять лет уже, как Танечки не стало…

На другой фотографии я увидел генерала, видимо, на командном пункте. На обороте надпись: «Март 1945 года, Данциг (Гданьск). С вечной, искренней признательностью и любовью, А. Гонта».

Наумов пристально, будто впервые, рассматривал вместе со мной фотографию.

– Через несколько дней по этому командному пункту противник нанес массированный огневой налет. Вот так. А было бы ему сейчас шестьдесят семь…

Павел Алексеевич осторожно опустился в шезлонг, и я подумал, что «пружина» в его организме куда прочнее самого организма. Словно подслушав мои мысли, Наумов вдруг улыбнулся:

– И все же о старости, мой друг, говорить рано. Старость – это немощь, а мне в жизни еще немало нужно успеть сделать…