Мой дом на колёсах (сборник), стр. 17
Так прошла наша премьера, после которой я очутилась в больнице, а Котька, ни в чём не виноватая, решившая поиграть с незнакомым для неё платьем и случайно поранившая мне ногу, тоскливо сидела у себя в клетке.
Через два дня, когда мне стало легче, из дирекции цирка пришли со мной советоваться, что делать с рысью. Переправить ли её в зверинец или сдать на шкуру в краеведческий музей. Оставлять для работы животное, почуявшее кровь дрессировщика, опасно.
Я смотрела на пришедших ко мне людей и удивлялась. Неужели им непонятно, что Котька – год моей жизни, моё детище, с которым мне расстаться невозможно? Я ничего не ответила им, но они поняли, что расстаться с рысью я не могу. Из больницы они поехали в цирк. И там продолжали обсуждение: что же делать с Котькой? Среди стоявших около клетки была и моя мама. Она взяла палку с острым концом, несколько кусочков мяса и стала кормить Котьку.
Голодная рысь громко рычала и не хотела подниматься с места.
– Ну что же ты, Котька! – сказала мама. – Иди! Нельзя голодать, а то мне попадёт от твоей хозяйки.
Этими словами мама, сама того не зная, яснее ясного ответила на вопрос, который поставила передо мной дирекция цирка.
Котька была спасена и вместе с другими животными отправлена в Ленинград, где после выздоровления я должна была вновь выступать с ней.
Но случилось так, что больше я уже не видела ярко залитого светом манежа. Непоправимое горе неожиданно обрушилось на меня: погибла мама. Я поняла – в цирк вернусь не скоро. Есть такой старый неписаный закон циркового манежа: случись у дрессировщика горе или радость – чувства настолько огромные, что он не может скрыть их от своих животных, – то такой дрессировщик не имеет права выйти на манеж.
Я пришла проститься с Котькой, выпустила её в вольер. Она радостно заурчала и стала тереться о мои ноги, а я глядела на Котьку и не видела её. Мне было горько. Хотелось, чтобы снова раздался ласковый голос мамы: «Ты уже кончила репетировать? Пора!»
Но мамы не было. Было только большое, непоправимое горе, от которого я вдруг впервые потеряла самообладание и, прижав к себе Котькину голову, заплакала. Сейчас Котька могла бы порвать меня. Но она как будто всё понимала. И я чувствовала, как её шершавый язык лижет мои мокрые щёки, слышала вкрадчивое мурлыканье и ощущала, как, ласкаясь ко мне, Котька то выпускала, то прятала свои острые когти.
Потом Котька, словно читая мои мысли и видя мою беспомощность, осторожно высвободила из моих рук свою голову и ушла в клетку. И оттуда долго и жадно смотрела на меня.
Наверное, в этом странном поведении зверя сказалось его недоумение, ведь такой слабой ей не приходилось видеть меня. Но об этом я догадываюсь только сейчас, стоя на вокзале и ожидая поезда, с которым ехала Котька на свои гастроли, где выступала уже без меня.
…Мимо проходят люди. Их всё больше и больше. Они оживлены. Видимо, пришёл состав с нашими животными. Да, правильно. И вот я у клетки.
Передо мной большая, безразличная ко всему и уже незнакомая мне рысь.
– Котька! Котька! – повторяю несколько раз, стараясь быть спокойной, и не отрываясь смотрю на неё.
Рысь неподвижна.
– Котька!
Она шевельнулась и снова застыла, будто прислушиваясь.
– Котька! – уже с отчаянием кричу ей и прижимаюсь к самой решётке.
Вдруг Котька рывком вскакивает и, глухо заворчав, идёт на мой голос.
Подходит, неторопливо обнюхивает моё пальто и снова бредёт к себе в клетку.
– Котька!
Мне снова хочется позвать её. Однако это бесполезно: Котька лишь смутно помнит мой голос. Что ж, так и должно быть, ведь у неё теперь новый хозяин.
Чавка
Во всём была виновата только я.
Кошка металась около канавки, подбегала к самой воде, слегка намочив лапы, судорожно трясла ими и, надрываясь, жалобно мяукала. Невдалеке два пушистых котёнка испуганно жались друг к другу. Но кошка будто забыла о них. Она не сводила глаз с канавки, где, отфыркиваясь и быстро перебирая лапками, плавал маленький енот.
Мне было понятно кошкино волнение. Это было обычное волнение матери, и началось оно ещё с тех пор, когда кошкина семья неожиданно стала больше: появился приёмный сын – маленький енот Чавка.
С тех пор у мамы-кошки не было покоя. На прогулку, когда кошка выводила всю свою семью во двор, Чавка шёл охотно, но здесь-то кошку и ожидали самые невероятные сюрпризы.
Чавка шёл, как всегда, позади котят, и если те, храбро подёргивая кончиками хвостов, выступали воинственно и чинно, то Чавка не шёл, а плыл, переваливаясь с боку на бок.
И как кошка ни старалась, чтобы все дети её были как на подбор – величавы, статны, Чавка портил всю картину. Густая тёмно-бурая шерсть его свисала клочьями, и хоть кошка зализывала её своим шершавым язычком, всё равно ничего не получалось: вид у приёмного сына был по-прежнему неопрятный. Чавкина шёрстка лоснилась только тогда, когда енот пробовал охотиться.
Но и тут мама-кошка была им недовольна. Она учила детей быть храбрыми и смелыми, а Чавка был скорее любопытным. И порой, увидев мало-мальски интересующую его букашку, он останавливался, преспокойно усаживался на задние лапы и передними, словно руками, цепко держал букашку до тех пор, пока растерянная и поражённая непонятным поведением сына кошка не сбивала его лапой, и Чавка, ссутулясь, неохотно и безразлично снова передвигался на четвереньках.
Когда котята, охотясь, уже могли оттолкнуться задними лапками, прыгнуть, красиво вытянув при этом в полёте корпус, кошка всё ещё мучилась с Чавкой. Охотился он прекрасно, но прыгал не так легко и почему-то сразу на все четыре лапы.
Потом, когда гордые успехом котята, урча и мяукая, поедали свою добычу, Чавка опять садился на задние лапы и передними аккуратно расправлялся с воробьём. Делал он это быстро, с радостным чавканьем, за что и получил своё имя – Чавка.
Вообще Чавка мяукать не умел. И кошку, наверное, огорчало, что сын скорее напоминал не её, а их старого злейшего врага – непородистую и вредную собаку Жука.
Поэтому, когда Чавка фыркал на разыгравшихся котят, причём фыркал так похоже на Жука, у кошки – и это, пожалуй, даже не зависело от неё – спина выгибалась дугой, и она, ощетинившаяся и сердитая, косо, боком, медленно наступала на Чавку.
В самую решительную минуту ласковый Чавка бросался ей навстречу. Он, быть может, думал, что мама вовремя подоспела на помощь. Тогда кошке тотчас становилось неловко, и она, наверное, поэтому забывала о котятах – всю заботу и внимание отдавала Чавке.
А Чавка был необычайно прожорлив и рос действительно не по дням, а по часам.
В свои пять месяцев, когда котята всё ещё были пушистыми шариками, он уже был больше мамы-кошки.
Кошку это не беспокоило. А меня Чавка очень радовал.
«Ну, Чавка, – думала я, – скоро можно будет с тобой заниматься. Ты станешь настоящим артистом. Будешь ты у нас прачкой».
Научить Чавку стирать легко. Ведь даже на воле, найдя лакомый кусочек, прежде чем съесть, енот его обязательно ополоснёт. Такова уж природная особенность енота. И дрессировщики ловко используют это в работе.
Сначала Чавка будет споласкивать в корытце кусочки мяса, которые я буду ему бросать. Затем я заверну кусочек мяса в платок и брошу в корытце. Чавка, почувствовав запах мяса, обязательно развернёт платок, но, разворачивая, будет по-прежнему споласкивать платок вместе с кусочком мяса. И вот когда он привыкнет получать мясо из платка, я возьму и перехитрю его. Брошу в корытце пустой платок. Чавка не заметит этого и быстро сполоснёт платок. Но мясо получит у меня из рук. Так он станет прачкой.
Я уже представляла себе большую тумбу, где будет устроена прачечная. Чавка выйдет из домика, перелистает на пеньке книжку своих записей – кому сдал бельё, от кого принял, – потом деловито поднимет вывеску: «Прачечная открыта».
Пока я об этом думала, кошкина семья подошла к неглубокой водосточной канаве. Котята шаловливо играли с Чавкой; мама-кошка наблюдала за ними. Вот котята погнали Чавку к самому краю канавы. И вдруг у Чавки пропала шалость. Потом, точно ощупывая перемешанную с песком влажную землю, он задвигал передними лапками, нашёл букашку, ещё немного – и, опустив лапы в воду, он начал невольно делать те движения, что мне были необходимы при дрессировке.