Империя серебра, стр. 74

Легкость Сорхахтани улетучилась. Единственный на всем свете человек, способный наделить ее небывалыми привилегиями, а также лишить их, сейчас нервозно и безуспешно пытался сообщить, что у него на уме. Когда Сорхахтани заговорила, голос ее звучал жестко:

– Заработанные его жертвой, кровью и смертью, мой повелитель. Да, заработанные, а не данные просто так.

Угэдэй непонимающе моргнул, а затем тряхнул головой.

– Да я не об этом, – сердито отмахнулся он. – Их никто не тронет, Сорхахтани. Мое слово – железо, а получены эти звания тобой из моих рук. И обратно я их не возьму.

– Тогда что застревает у тебя в горле так, что ты и выдавить не можешь?

Угэдэй порывисто вздохнул.

– Мне кажется, тебе не мешало бы снова выйти замуж, – произнес он наконец.

– Всевластный мой хан, Дорегене советовала тебе напомнить…

– Не за меня, женщина! Об этом я тебе уже говорил. А… за моего сына. За Гуюка.

Сорхахтани смотрела на него в оглушенном молчании. Гуюк – наследник ханства. Угэдэя она знала слишком хорошо: в спешке, наобум он такое предложение сделать не мог. Ум у Сорхахтани кружился веретеном: как такое понимать? Что на самом деле за этим стоит? Дорегене наверняка осведомлена насчет этого предложения. Без ее ведома, в одиночку Угэдэй бы на подобное не отважился.

Хан отвернулся, давая ей возможность немного прийти в себя. Глядя перед собой немигающим взглядом, Сорхахтани вдруг цинично подумала: а не попытка ли это увести дарованные ей владения мужа обратно в ханство? Ведь, по сути, брак с Гуюком тотчас возместит необдуманность чересчур щедрого Угэдэева подношения Тулую. Последствия этого необычного решения вырисовывались одно за другим так, что не видно конца. Прежде всего, родовые земли Чингисхана уходили от хозяйки, которая еще и во владение ими толком не вступила.

Она подумала о своих сыновьях. Гуюк старше Менгу, хотя всего на несколько лет. Смогут ли ее сыновья быть наследниками или их право первородства окажется за счет такого семейного союза попрано? Сорхахтани невольно передернула плечами (хорошо, если Угэдэй этого не заметил). Он хан, и может выдать ее замуж в приказном порядке, точно так же как передал ей звания мужа. Его власть над ней, по сути, безгранична. Не поворачивая головы, Сорхахтани смотрела на человека, которого выхаживала, вытаскивая из его приступов и темноты такой вязкой, что казалось, он погрязнет там безвозвратно. Жизнь его хрупка, как фарфор, но тем не менее он все еще повелевает, а его слово подобно железу.

Чувствовалось, что терпение хана истощается. На его шее билась нетерпеливая жилка, и Сорхахтани неотрывно смотрела на нее, подыскивая слова.

– Своим предложением ты делаешь мне большую честь, Угэдэй. Твой сын и наследник…

– Так ты принимаешь? – отрывисто спросил он и, уже заранее зная ответ, раздраженно мотнул головой.

– Не могу, – мягко ответила Сорхахтани. – Горе мое по Тулую остается прежним. И снова замуж я не пойду, мой хан. Жизнь для меня теперь – это мои сыновья, и не более. Большего я просто не хочу.

Угэдэй скривился в гримасе, и между ними повисла тишина. Сорхахтани боялась, что следующим его словом станет повеление, вне зависимости от ее воли. Если хан заговорит с ней так, то ей останется лишь повиноваться. Сопротивляться – значит, рисковать будущим. Будущим ее сыновей, которых лишат званий и властных полномочий прежде, чем они хотя бы научатся ими пользоваться. А ведь это она отирала хана, когда он, сам того не ведая, ходил под себя. Кормила его с руки, когда он, стеная, просил оставить его наедине со смертью. И все-таки он остается сыном своего отца. Что для него судьба одной женщины, чьей-то там вдовы? Да ничего. И что он скажет, неизвестно. Сорхахтани молча ждала со склоненной головой, и между ними гулял ветер.

Прошла, казалось, целая вечность, но хан наконец кивнул:

– Хорошо, Сорхахтани. Дарую тебе свободу, коли таково твое желание. И послушания от тебя требовать не буду. Гуюку я ничего не говорил. Только Дорегене известно, и то лишь о том, что у меня были такие мысли.

На Сорхахтани накатило облегчение, такое неимоверное, что она безотчетно простерлась перед ханом на траве, уместив голову возле его ног.

– Да поднимись ты, – грустно усмехнулся он. – Тоже мне, покорная рабыня. Можно подумать, я тебя не знаю.

Глава 24

Хачиун умер в горах, на границе снегов, где обряжать его тело не было ни времени, ни сил. Плоть военачальника разбухла от ядовитых газов, вызванных нагноением ноги. Последние дни у него прошли в забытье и нестерпимом губительном жаре. Он хрипло, навзрыд дышал, а руки и лицо покрывали пятна недуга. Уходил он тяжело.

А буквально через несколько дней ударили морозы с воющими в горах метелями. В слепом белесом небе клубилась мутная пурга, и довольно скоро узкие проходы на равнины, разведанные Гуюком, оказались запечатаны тяжелым снегом. Единственным плюсом похолодания было то, что оно не давало разлагаться трупам. Тело Хачиуна Субэдэй велел зашить в ткань и привязать к повозке. Брат Чингисхана пожелал, чтобы его после смерти предали огню, а не бросили на съедение хищным зверям и птицам. Все более распространенным у монголов становился цзиньский обычай погребального сожжения. Тех в народе, кто принял христианство, хоронили даже в могилах, хотя в землю усопшие все же предпочитали уходить с сердцем врага в руках или со слугами для новой жизни. Ни Субэдэй, ни Угэдэй подобных обычаев не запрещали. Люди сами решали, к традициям какой веры прибегнуть; главное, чтобы не во вред соплеменникам.

Карпаты представляли собой не одну большую вершину, но десятки лощин и хребтов, которые необходимо было преодолеть. Поначалу навстречу не попадалось никого, кроме горных птиц, а затем на высоте, где уже начинает кружиться голова и саднит легкие, монголы наткнулись на замерзшее тело – как вскоре выяснилось, всего лишь первое по счету. Оно лежало особняком, с руками и лицом, опаленными ветром до черноты, напоминая головешку. Труп был запорошен снегом. Один из тысячников дал своим воинам задание раскопать похожие бугорки по соседству. Там тоже обнаружились тела. Лица были как тюркские, так и славянские, многие с бородой. Мужчины лежали с женщинами, а между ними были втиснуты такие же замерзшие дети. На высоте они сохранились. Тела были иссохшие, а плоть навсегда обратилась в камень.

Нукеры насчитали целые сотни. Оставалось лишь гадать, кто это такие и что заставило их добровольно избрать смерть в горах. Судя по всему, эти люди были не старыми, хотя кто его знает… Может, они пролежали здесь уже целые века или, наоборот, изошли незадолго до того, как сюда добрались воины-монголы.

Ветра и снега зимы словно распахнули двери в новый мир – бредовый, туманный и несказанно суровый. Первая же поземка замела звериные тропы, а вскоре начали расти сугробы, которые приходилось разбрасывать для каждого очередного шага. От беды спасали лишь цепочки разведчиков на перевалах вкупе с многочисленностью и дисциплиной самих туменов. Тех, кто впереди пробивал дорогу скребками, заступами и руками, Субэдэй мог сменять задними. Люди и повозки тянулись по широкой колее из бурой жижи, вывернутой и взбитой в слякоть десятками тысяч ног и копыт. Остановить продвижение монголов снега не могли: они зашли уже слишком далеко.

С наступлением настоящих, с ледяным ревом бесприютного ветра, холодов больные и слабые начали угасать. Тумены проходили мимо все большего числа сидящих на обочине фигур с поникшими в смерти головами. За годы вне родных земель на чужбине родились дети. Их маленькие тела замерзали быстро, и ветер ерошил волосы на мелких заиндевелых головенках. Мертвых, уходя, навсегда оставляли в снегах. На пищу живым шли лишь палые лошади, тощие от измождения. И все это время тумены безостановочно двигались вперед, пока вдали не увидели перед собой равнины, означающие конец мытарствам в снежном плену. Минула, казалось, целая вечность. На переход через горы ушло два лишних, по мнению Субэдэя, месяца.