Порожек, стр. 3
— Типун тебе на язык, — вздыхает папа и лезет в кладовку. Он тут же спотыкается о новый бесшумный пылесос, а на голову ему валится коробка от пылесоса.
— Осторожно! — кричит мама. — Пальто не порви! — отодвинув папу в сторону, она хватает с вешалки пальто и пристрастно его осматривает. — Ну вот, полюбуйся, Лидочек, опять моль попортила! — говорит мама жалобно.
Я любуюсь изо всех сил, но ничего такого не замечаю. Тогда мама выворачивает наружу карман и с гордостью демонстрирует нам с папой дыру, засунув в неё растопыренные пальцы.
— Я тебя сколько раз просила, чтобы «Молемор» купил?
— Было бы из-за чего переживать, — примирительно улыбается папа. Он чувствует за собой вину. — Зашьёшь, и всего-то делов!
— Рот тебе надо зашить. «Делов»! — передразнивает мама. По образованию она филолог.
Папа молча достаёт из недр кладовки стремянку и торжественно несёт её ко мне в комнату. Мы с мамой идём следом. Вернее, это мама идёт, а я еду в коляске и, как водится, застреваю у порожка. Мама бросает на папу испепеляющий взгляд и поджимает губы:
— Видишь, Лидочек, какой у нас папа заботливый! Мы его просим-просим, просим-просим: убери, Мишук, порожек! Сделай милость, Христа ради. Так нет, Мишук лучше к соседу пойдёт компьютер починит, чем родной дочери поможет. А дочери порожек этот всё равно что индейцу Большой Каньон в Аризоне. Ну, ничего! Мы с тобой сами сильные, правда? Вот сейчас мама на кухню сходит за пилой и выпилит этот порожек к чёртовой матери!
Мама и вправду идёт на кухню, возвращается с небольшого размера пилой и демонстративно засучивает рукава.
— Не выдумывай, — говорит папа. — Тут надо всю коробку переделывать, к специалисту обращаться.
— А ты о чём думал вместе со специалистом своим, когда двери устанавливали?
— Подожди, я сейчас позвоню им, — суетится папа.
— Куда? Воскресенье сегодня — кончились специалисты. Плафоны лучше снимай.
Папа покорно выкручивает из люстры плафоны, передаёт маме, мама протирает их мокрой тряпочкой с крахмалом, а следом я — уже сухой. Получается конвейер, как у мамы на заводе. И от этого конвейера, а точнее, от того, что мы все вместе, как в рекламном ролике про печенье, мне становится ужасно весело, и я говорю:
— Мам, пап, ну не ссорьтесь! А к порожку я уже привыкла. Я об него мускулатуру рук тренирую, нам на ЛФК показывали.
— Правильно, Лидочек, — одобряет папа. — Что не убивает, то делает нас сильнее.
Тут мама выходит из комнаты, и я слышу, как в ванной начинает шуметь вода. Но скоро мама возвращается, и мы все вместе, дружно снимаем с карниза шторы. Точнее, это папа снимает, а мы с мамой командуем. Глаза у мамы при этом почему-то красные, наверное, от пыли.
— Надо будет как-нибудь книги перебрать, — говорит она, осматривая мой шкаф. — Солженицына с «Дружбой народов» к Ольге на дачу отвезём.
— Правильно, — подхватывает папа. — Я тут как раз на развале большую детскую энциклопедию приглядел. За копейки буквально.
— Всё бы тебе на ребёнке экономить, — ворчит мама. — Двигай шкаф лучше — пропылесосить за ним надо.
— Не надо! — кричу я и, круто развернув кресло, загораживаю маме дорогу.
— Ты что?
Мама смотрит на меня с недоверием, но всё-таки соглашается. В это время в комнату заходит Чучик, кладёт на только что пропылесошенный ковёр говяжий мосол, и мы дружно начинаем отчитывать Чучика за плохие манеры.
Глава 5
Зашкафье
Зашкафье я обнаружила совершенно случайно — два года назад. Я хотела протереть за шкафом пыль, сунулась — а там они. Они сначала ужасно меня испугались, да и я, признаться, тоже.
Но с тех пор мы очень подружились. Теперь я даже и не знаю, как бы жила, если бы не они. Я же дома-то в основном одна, если не считать Чучика. А с ними весело. Иногда они со мной даже в больницу выбираются — за компанию. Или к бабушке в гости, правда, редко.
С ними хорошо. Как-то спокойно.
И ещё я с ними чувствую себя живой.
Глава 6
Ноги у хвост… главное — крылья!
Напротив меня сидит коричневая старушка, похожая на печёную картофелину У неё мутные синие глаза, вокруг шеи фонендоскоп, а пальцы — все в конопушках и кольцах. На некоторых их даже по два. Это Галина Викторовна — любительница тёти-Олиных веников и светоч неврологии.
Галина Викторовна пристально изучает меня своими синими буравчиками, а потом переключается на толстую амбулаторную карту с матерчатым (тоже синим) корешком в горошек.
— …Компрессионный перелом позвонков Th3-Th6, ушиб спинного мозга… нижняя параплегия… вялый тип поражения… — скрипит она монотонно.
— В три с половиной года мы с горки упали, — говорит мама, и лицо у неё такое же, как у Чучика перед поркой за лужу. — Воспитательница недоглядела, толкнули ребятишки… После операции нас в отделение реабилитации спинальных больных перевели, потом — в неврологическое…
— Актовегин назначали? — не отрываясь от карты, спрашивает Галина Викторовна.
— Да. Трентал тоже, прозерин, витамин B12 в мышцу… — скороговоркой отвечает мама, похожая на прилежную ученицу.
К врачам я хожу так же часто, как к себе домой. Каждую неделю мама берёт на заводе машину с водителем и везёт меня в детскую поликлинику, психоневрологический диспансер, к гомеопату или в диагностический центр на анализы. Поэтому врачей, в отличие от того же Котова, я не боюсь. Со временем я даже стала замечать, что с врачами мне общаться гораздо проще, чем с остальными. Во врачах нет того, что отталкивает от окружающих, — жалости. Когда я чувствую к себе жалость, мне бывает стыдно. У врачей на лицах за всю жизнь я видела два выражения: желание помочь и равнодушие.
— …Массаж структурирующий делаем два раза в неделю, ЛФК, тепловые процедуры…
На лице Галины Викторовны равнодушие. Мне тоже скучно, и я рассматриваю её брови.
Они совсем тоненькие — в ниточку и не шевелятся, даже когда Галина Викторовна хмурится. А хмурится она с тех пор, как заговорила мама. Уж если мама начинает говорить, её не остановишь. Наверное, Галина Викторовна об этом догадалась и поэтому она хмурится.
— …Курс иглотерапии в январе прошли…
Неожиданно я понимаю, что брови у Галины Викторовны нарисованные, и мне становится страшно. Я вдруг представляю себя в девяносто девять лет (мне почему-то кажется, что Галине Викторовне девяносто девять лет). Вот я сижу в бане вся коричневая, как картофелина, и мои карандашные брови плавятся и стекают по лбу вниз. А вокруг здоровые, розовые женщины с прилипшими к попам листиками машут вениками и кричат тёти-Олиным голосом:
— А ну, поддадим-ка пааару!
— …И потом, она занимается ежедневно, садится в постели…
— Не ленишься? — спрашивает Галина Викторовна, выдёргивая меня из бани прямо в кабинет невропатолога. — Это хорошо. А потная почему? Синдром белого халата?
В бане я и вправду успела вспотеть, но не объяснишь же это сходу Галине Викторовне. Поэтому я молчу, и за меня отвечает мама:
— Вообще-то, докторов мы не боимся.
— Аппетит? Сон?
— Спим хорошо. А вот с едой проблемы, — говорит мама извиняющимся тоном.
— Ну, вы делайте скидку на возраст. Заключение психиатра не вижу. А, вот, нашла…
Розовые женщины гремят тазами в седой от пара помывочной. Они окатывают лавки кипятком, смеются раскатистым эхом, снова наполняют из плюющихся кранов тазы, и с остервенением намыливаются.
Вообще-то, в бане первый и последний раз я была в три года. Но этот поход мне запомнился на всю жизнь. Помню, как тётя Оля намазала меня мёдом и посадила на горячую скамью у самой каменки. Мне было нестерпимо жарко и хотелось плакать, тогда я придумала игру. Я высовывала наружу язык и облизывала верхнюю губу — сладкую от мёда. Так мои муки в парилке проходили быстрее, и можно было идти в бассейн.
Галина Викторовна моет руки, и начинается осмотр. Меня пальпируют, проверяют рефлексы, измеряют артериальное давление…