Коронка в пиках до валета. Каторга, стр. 167
– Жив, может быть, останется! – объявил пришедший доктор. – Пуля не задела сердце. А здорово!
– Не мерзавец? – возмущался К. – А? Этакую штуку удрать! У надзирателя револьвер взять!.. Ты, тетеря, ежели ты мне еще будешь револьверы разбрасывать… В оба смотри! Ведь народ кругом. Пишите протокол, что, тайно похитив револьвер…
Он принялся диктовать протокол.
Писари в канцелярии были смущены, ходили как потерянные, надзиратели ругались:
– Чуть в беду из-за вас, из-за чертей, не попали!
Смотритель, когда доктор ему сказал, что Иванов поправляется, крикнул:
– Знать про мерзавца не хочу!
И беспрестанно повторял:
– Скажите пожалуйста, какие нежности! Стреляться, мерзавец!
Доктор говорил мне, что писари каждый день ходят справляться в лазарет об Иванове:
– Мальчик-то, – говорят, – уж очень хороший.
Я увидел Иванова, когда он уж поправлялся. Доктор предложил мне:
– Зайдем!
– А я его обеспокою?
– Нет, ничего. Он будет рад. Я ему говорил, что вы о нем справляетесь. Он спросил: «Неужели?» Ему это было приятно. Зайдем.
Иванов лежал исхудалый, желтый, как воск, с белыми губами, с глубоко провалившимися, окруженными черной каймой глазами.
Я взял его худую, чуть теплую, маленькую руку.
– Здравствуйте, Иванов! Ну, как? Поправляетесь?
– Благодарю вас! – тихим голосом заговорил он, пожимая мне руку. – Очень благодарю вас, что зашли!..
Я сел около.
– Вы, значит, меня не презираете? – спросил вдруг Иванов.
– Как? За что? Господь с вами!
– А тогда… в канцелярии… смотритель… «Подлец»… «Мерзавец»… «Гад»… Про «кобылу» говорил… Господи, при постороннем-то!
Иванов заволновался.
– Не волнуйтесь вы, не волнуйтесь… Ну, за что ж я вас буду презирать? Скорее его.
– Его? Иванов посмотрел на меня удивленно и недоверчиво.
– Ну конечно же, его! Он ругался над беззащитным.
– Его же? Его? – У Иванова было радостное лицо, на глазах слезы. – А я ведь… я… я не то думал… я уж думал, что уж, что ж я… Так уж меня… что ж я теперь… самыми последними словами… на «кобылу»!.. Какой же я человек.
Он заплакал.
– Иванов, перестаньте. Вредно вам! – уговаривали мы с доктором. – Не огорчайтесь пустяками!
– Ведь нет… ничего… это так… это не от горя…
Он плакал и бормотал:
– А я… я… хотя и мало учился… а книжки читал… сам читал… я человек все-таки образованный.
Бедняга, он и «кремацию» ввернул в предсмертную записку, вероятно, чтобы показать, что он человек образованный.
И лежал передо мной мальчик, самолюбивый, плакавший мальчик, а он в каторге.
– У мерзавца были? – встретился со мной у лазарета К. – Вот поправится, я в кандальную его за эти фокусы!
Оголтелые
– Ну не подлецы? Не подлецы? А? Ну что с этим народом делать? Ну что с ним делать? – взволнованно говорил старик – смотритель поселений в Рыковском.
– Да что случилось?
– Понимаете, опять двух человек убили. Хотите, идем вместе на следствие.
Дорогой он рассказал подробности.
Два поселенца – «половинщики», жившие вместе «для совместного домообзаводства», то есть в одной хате, убили двоих зашедших к ним переночевать бродяг.
Убили, вероятно, ночью, когда те спали. А наутро разрубили трупы на части, затопили печку и хотели сжечь трупы.
– Хотя бы прятались, канальи! – возмущался смотритель поселений. – А то двери настежь, окна настежь, словно самое обыкновенное дело делают. Ведь вот до чего оголтелость дошла! Девчонка их и накрыла. Соседская девчонка. Зашла зачем-то к ним в хату. Смотрит, вся хата в кровище, а около печки какое-то месиво лежит, и они тут сидят, около печки, жгут. Не черти? Ну, заорала благим матом, соседи собрались! Тут их за занятием и накрыли. И не запирались, говорят.
В мертвецкой, посредине на столе, лежала груда мяса. Руки, ступни, мякоть, из которой торчали раздробленные кости. И пахло от этой груды свежей говядиной.
Этот говяжий запах, наполнявший мертвецкую, словно мясную лавку, был страшнее всего.
Между кусками выглядывало замазанное кровью лицо с раскрытым ртом.
– Другая голова вот здесь! – пояснил надзиратель, брезгливо указывая на какую-то мочалку, густо вымазанную в крови.
Голова лежала лицом вниз, это был затылок. В дверь с ужасом и любопытством смотрели на груду мяса ребятишки.
– Ах, подлецы! Ах, подлецы! – качал головой смотритель поселений. – Пишите протокол! Идем на допрос.
В то время следователей на Сахалине не было, и следствие пребезграмотно вели господа служащие.
Перед канцелярией смотрителя поселений стояла толпа любопытных. В канцелярии стояли два поселенца средних лет, со связанными назад руками, с тупыми, равнодушными лицами. Оба были с ног до головы вымазаны в крови.
– Ваше высокоблагородие, явите начальническую милость, отпустите домой! – взмолились они.
Смотритель поселений только дико посмотрел на них.
– Как домой?..
– Знамо, домой! Ведь что же это такое? Руки скрутили, сюда привели, дом росперт. Ведь тоже, чай, домообзаводство есть. Немного хоть, а есть. Старались – теперь разворуют. Дозвольте домой.
– Да вы ополоумели, что ли, черти?
– Ничего не ополоумели, дело говорим! Чего там!
– Молчать! Развязать им руки, вывести на двор, пусть хари-то хоть вымоют. Глядеть страшно. Вымазались, дьяволы!
– Вымажешься!
Через несколько минут их ввели обратно умытых: хоть на лицах и руках-то не было крови.
– Пиши протокол допроса! – распорядился писарю смотритель поселений.
– Чего там допрос? Какой допрос? Пиши просто: убили. Все одно не отвертишься, вертеться нечего. Там дом разворуют, а они допрос!
– С грабежом убийство?
– С грабежом! – презрительно фыркнул один из поселенцев. – Тоже грабеж! Сорок копеек взяли.
– Сколько при них найдено денег?
– Сорок четыре копейки! – отвечал надзиратель.
– Из-за сорока копеек загубили две души? – всплеснул руками смотритель поселений.
– А кто ж их знал, души-то эти самые, сколько при них денег? Пришли двое незнакомых людей, неведомо отколь. «Пусти переночевать», – просятся. По семитке заплатили. «А на постоялый нам, – говорят, – не расчет». Думали, фартовый какой народ, и пришили. А стали шарить, только сорок копеек и нашарили. Вот и весь грабеж. Отпусти, слышь, домой. Яви начальническую милость. Что ж, из-за сорока копеек дому, что ль, погибать? Все немного, а глядишь, на десяток рублей наберется! Растащат ведь!
– Отвести их пока в одиночку!
– Из-за сорока-то копеек в одиночку. Тьфу ты! Господи! Поселенцы, видимо, «озоровали».
– Хучь четыре копейки-то отдайте! За ночлег ведь плачено!
– На казенный паек попали! – посмеивались в толпе другие поселенцы.
– А то что ж! С голоду, что ль, на воле пухнуть? – отвечал один из убийц.
Другой шел следом за ним и ругался:
– Ну, порядки!
– Ну-с, идем на место совершения преступления.
У избы, где было совершено убийство, стояли сторожа из поселенцев. Но вытащено было действительно все. В избе ни ложки, ни плошки. Все вычищено.
– Ох, достанется вам! – погрозился на сторожей смотритель поселений.
– Дозвольте объяснить, за что, ваше высокоблагородие? Помилте, нешто может что у поселенца существовать? Гол, да и только. Опять же, как спервоначалу народ сбежался, сторожей еще приставлено не было; известно, чужое добро, всяк норовит что стащить!
Избенка была маленькая, конечно, без всяких служб, покривившаяся, покосившаяся, наскоро сколоченная, как наскоро, «для проформы», сколачиваются на Сахалине обязательные «домообзаводства».
Воняло, пол был липкий, сырой, на скамьях были зеленые пятна. Всюду не высохшая еще кровь.
В углу маленькая печурка, около которой еще стояла лужа крови. Устье – крохотное.
– Ведь это им до вечера пришлось бы жечь! – сказал начальник поселений, заглядывая в печку.
– Так точно, ваше высокоблагородие, одну руку только обжечь успели. Так обуглилась еще только! – подтвердил надзиратель. – Беспременно бы весь день жгли.