Коронка в пиках до валета. Каторга, стр. 145
– Лежу я, кровь моя льется, и зло меня берет, и жалость… жалко мне этих поселенцев, жалко…
Эти люди, убивающие других, ужасно любят вызывать в себе чувство жалости. Им нравится это ощущение, они чувствуют себя тогда такими добрыми, хорошими, им кажется, быть может, в эти минуты: «Какой я, в сущности, добрый, хороший, славный человек! Какая я прелесть!» А кому не хочется подумать о себе с умилением? Похвастать именно теми добродетелями, которых у него нет?
– Жалко! – этот мотив постоянно звучит в разговорах Полуляхова, убившего топором восьмилетнего ребенка.
И, когда он говорит это «жалко», в его лице есть что-то умиленное, кроткое. Он сам трогается своей добротой.
– Ну, а в Бога вы веруете? – спросил я однажды Полуляхова.
– Нет. Я по Дарвину! – отвечал Полуляхов.
– Как? Вы Дарвина знаете?
– Это уж я здесь, в тюрьме, узнал. «Борьба за существование» это называется. Человек ест птицу, птица ест мошку, а мошка еще кого-нибудь ест. Так оно и идет. «Круговорот веществ» это называется. И человек ест птицу не потому, что он на нее зол, а потому, что ему есть хочется. А как птице от этого, он не думает: ему есть хочется, он и ест. И птица не думает, каково мошке, а думает только, что ей нужно. Так и все. Один ловит человека, который ему ничего не сделал. Другой судит и в тюрьму сажает человека, который ему ничего дурного не сделал Третий жизни лишает. Никто ни на кого не зол, а просто всякому есть хочется. Всякий себе, как может, и добывает. Это и называется борьбой за существование.
– Ну, хорошо, Полуляхов. Будем по Дарвину. А теория приспособления как же? Должен же человек, из поколения в поколение среди людей живя, приспособиться к их условиям, требованиям, законам общежития?
– Приспособления? – задумался Полуляхов. – Не ко всему приспособиться можно. К каторге, например, не приспособишься. Я так думаю, что человек приспособляется только к тому, что ему приятно. А ко всему остальному чтоб приспособиться – терпение нужно. А у меня терпения нет. Эта самая «теория приспособления», как вы говорите, для меня не годится.
Так рассуждает о господине Дарвине этот человек, и Дарвина понявший с волчьей точки зрения.
– Скажите, если только правду сказать хотите, – спросил меня однажды Полуляхов, – далеко отсюда до Америки?
Я принес ему карту.
Он долго смотрел на карту, мерял бумажкой по масштабу Великий океан и Сибирь и наконец улыбнулся.
– Н-да, выходит не то! И сюда подашься – вода. И сюда подашься – земля. А что вода, что земля, когда ее много, все одно. Что воды в рот нальется, что землю с голоду есть, – все один черт! И направо пойдешь – смерть, и налево пойдешь – смерть, и на месте останешься – смерть. Чисто в сказку попал. Да и сказок таких страшных нет! – рассмеялся он.
Таков этот человек, почти юноша, взятый из городской школы и разговаривающий о Дарвине, убивший в свою жизнь шестерых, – бесконечно жалостливый человек.
Когда Полуляхова увозили из Харькова, был такой случай.
На железной дороге была родственница покойных Арцимовичей. Она не знала, что с партией отправляют убийц ее родных.
Когда проходила партия, между публикой, как это всегда бывает, зашел разговор на тему:
– Сколько, чай, невинных людей идет!
– Вот этот, например, молодой мужичок. Я пари готова держать, что он идет невиновный. Вы посмотрите на него. Ну разве можно с таким лицом быть преступником! – сказала родственница Арцимовичей и обратилась к одному из знакомых. – Нельзя ли узнать, за что он осужден?
– Скажите, пожалуйста, кто это такой? – спросил знакомый у конвойного офицера.
– Этот? Это Полуляхов, убийца Арцимовичей.
Родственница несчастных закричала и упала в обморок.
Когда я рассказал этот эпизод Полуляхову, он задумался:
– Позвольте… Позвольте… Припоминаю… Когда нас гнали, какая-то женщина закричала благим матом и упала. Я еще тогда обернулся, посмотрел… Так это она от меня? Родственница, стало быть, покойных?.. Скажите пожалуйста! А я не обратил внимания… Мало ли их орут. Думал, чья родственница или…
Полуляхов улыбнулся:
– Или по мне какая орет из бывших моих. Много их было у меня и в Харькове!
Знаменитый московский убийца
В Александровской кандальной тюрьме нельзя не обратить внимания на худенького, тщедушного, болезненного человека с удивительно страдальческим выражением в глазах. Он выдается своим жалким видом даже среди арестантов. Чем-то вконец замученный человек.
– Кто это?
– Викторов.
И сахалинское начальство, при всем своем презрении к каторге, все же несколько гордящееся имеющимися в тюрьме «знаменитостями», добавит:
– Знаменитый московский убийца!
Лет десять тому назад «загадочное убийство в Москве» гремело на всю Россию.
В июле в Брест-Литовске на станции железной дороги, среди невостребованных грузов, от одной корзины начало исходить страшное зловоние.
Корзину вскрыли, и «глазам присутствующих, – как пишется в газетах, – представилось полное ужаса зрелище».
В корзине, обтянутой внутри клеенкой, лежал разрубленный на части труп женщины. Щеки были вырезаны. Метки на белье отрезаны. Страшная посылка была отправлена из Москвы 2 июля.
Вся московская сыскная полиция была поставлена на ноги.
Искали, искали – и безуспешно. Следа, казалось, никакого не было.
В то время начальником сыскной полиции в Москве был некто Эффенбах, пользовавшийся славой «Лекока».
Он обратил внимание на три обстоятельства. По белью, которое было найдено в корзине, по «убогой роскоши» его, он вывел заключение, что покойная, скорей всего, была проституткой. Затем его внимание остановило то, что и фамилия отправителя «груза», конечно, вымышленная, и вымышленная фамилия «получателя» начинаются на букву «В». Растерявшемуся, взволнованному человеку почему-то инстинктивно приходили в голову только фамилии, начинавшиеся на букву «В». А может быть, это было легкое насмешливое заигрывание со стороны преступника. Преступник, у которого все отлично идет, иногда начинает куражиться, не прочь «подпустить насмешку», любит оставить что-то вроде визитной карточки – маленький, сейчас же теряющийся след. «На, мол, ищи». Наконец, вместе с трупом в корзине лежала окровавленная дровяная плаха, на которой, очевидно, разрезали труп. Такими плахами топят печи в трактирах и меблированных комнатах.
Проверили по спискам всех московских проституток, и оказалось, что одна из них, жившая в доме Боткина, по Петровскому бульвару, уехала на родину.
Сама она перед отъездом домой не заходила около недели. А 3 июля к ней на квартиру зашел ее знакомый Викторов, сказал, что она спешно уехала в деревню и велела ему взять вещи.
Викторов содержал меблированные комнаты на углу Брюсова переулка и Никитской и служил контролером на скачках.
За ним послали на скачки, привезли в сыскное отделение и ввели в комнату; на столе были разложены: корзина, клеенка, окровавленное белье.
Увидав эти вещи, Викторов остолбенел, затем затрясся, заплакал и сознался.
Отец Викторова, когда Викторов был еще маленьким, застрелился в припадке помешательства. Сестра Викторова страдала сильными истерическими припадками. Брат Викторова – уже после того, как Викторов был пойман, – сошел с ума: постоянно бредил, что пьет с братом Николаем на Сахалине чай.
Викторов до семи лет не говорил. О нем уже не в первый раз трубили газеты: в 1883 году он тоже был «московской знаменитостью». Тогда ему было 30 лет, и он впал в летаргический сон, продолжавшийся 12 суток. Его чуть-чуть не похоронили, и «живым покойником в Мариинской больнице» интересовалась вся Москва.
Викторов прошел только два класса московского мещанского училища.
– Не способен был-с. Русский язык-с мне не давался!
С 12 лет он начал пить, в 15 – познакомился с развратом. Лет в 20 заболел дурной болезнью.
Родные Викторова – люди с достатком. Все они – кто держит меблированные комнаты с «этими дамами», кто публичный дом.