Разговорчики в строю № 3. Лучшее за 5 лет., стр. 62

А сейчас он идёт домой. Небо усыпано крупными звёздами, земля ещё дышит теплом, но в воздухе уже чувствуется ночная прохлада. Борттехник расстёгивает куртку комбинезона, подставляя горячую грудь лёгкому ветерку. Он устал – земля ещё качается под ногами после долгого полёта. Держа автомат в безвольно опущенной руке, он почти волочит его по земле. Курит, зажав сигарету зубами.

Где-то рядом, на углу ангара, вздыхает и позвякивает, как лошадь, невидимый часовой.

Борттехник сворачивает со стоянки, выходит через калитку на тропинку. Справа – большой железнодорожный контейнер. Там – женский туалет. Ветерок доносит запах карболки, в щель приоткрытой двери пробивается жёлтый свет, слышен смех. Борттехник прислушивается, улыбаясь.

Постояв немного, он идёт дальше, раскачивая автомат за ремень. Поднимает голову, смотрит на мохнатые ван-гоговские звезды, видит, как между ними красным пунктиром прорастает вверх трассирующая очередь. Потом доносится её далёкое «та-та, та-та-та».

Вдруг что-то ухает за взлётной полосой, под ногами дёргается земля, в ночном небе с шелестом проносится невидимка, туго бьёт в грудь западных гор, – и снова тишина.

Скрип железной двери за спиной, шорох лёгких ног, опять смех, – и тишина…

Ночь, звезды, огонёк сигареты – и огромная война ворочается, вздыхает во сне.

Война, которая всегда с тобой…

Кадет Биглер     Разговор, которого не было

– Ну, здравствуй, старый товарищ.

Молчание.

Он положил руку на борт. Знакомое ощущение чуть шероховатой краски, тёплый металл подрагивает от далёкого гудения турбин.

– Сегодня вторник, – подумал он, – лётный день, как и раньше.

– Ты слышишь меня? Я пришёл.

Молчание.

Может, он ошибся? Прошло много времени, его могли заменить… Он пригляделся, и дыхание перехватило от мгновенного и острого чувства узнавания. Оказывается, он не забыл, просто воспоминание лежало в дальнем уголке памяти, а теперь он смотрел и узнавал. Вмятины, царапины, маленький потёк краски на камуфляжном пятне, заплата, как раз в том месте, где прошла его пуля. Странные слова: «его пуля».

Заныла нога. Он прислонился лбом к металлу, не замечая боли. И тут же пришёл ответ.

– Это ты.… Прости, я задумался.

– О чём?

– Обо всём. И ни о чём. Ты давно не приходил…

– Теперь я живу в городе. Там, к северу. Мы с тобой летали над ним много раз, помнишь?

– Помню. Это недалеко.

– Для тебя недалеко. Для меня теперь – полдня дороги.

– Как ты живёшь?

– Живу.… Знаешь, я скучал.

– О чём? Обо мне?

– О тебе. И о небе.

– Ты летаешь?

– Нет, теперь нет. Ты не поверишь, теперь я боюсь летать!

– Ты? Боишься?

– Да… Дочь купила путёвку на юг и билет на самолёт. В полёте мне стало плохо с сердцем. Я не могу – в салоне. Обратно ехал поездом. Такие дела…

– Ты всегда любил всё делать сам.

– Да, любил. Наверное, поэтому я был плохим командиром.

– Не знаю. Ты был хорошим лётчиком, это точно.

Он усмехнулся.

– Ты говоришь, как моя дочь. Только она ещё добавляет: «А вот дед из тебя плохой!». Балую я внуков.… Но деду и положено баловать!

– У тебя уже внуки.… А как живёт твой сын? Ведь у тебя был сын, я помню, ты часто приводил его на аэродром.

– Он погиб.

– Прости, я не знал.

– Он был лётчиком, летал на штурмовике, а погиб в Чечне. Однажды пилотов вызвал командир эскадрильи и сказал, что в горах попал в засаду взвод, мальчишки, пехотинцы, и такой же лейтенант, ну, может, чуть постарше. Заблудились и попали в засаду. Зимой там бывают сильные туманы, погода была на пределе, солнце уже заходило, лететь, в общем, было нельзя, но командир сказал, что решать им. Сын вызвался лететь. Они полетели, мой был ведущим. В общем, он врезался в гору. Зимой там бывают сильные туманы, и он не успел отвернуть, не увидел гору. Впрочем, о туманах я уже говорил. Самолёт нашли только через неделю. Он лежал в кабине…

– Вот если бы мы с тобой…

– Нет. Мы ничего бы не смогли. Дневной штурмовик там вообще ничего бы не смог сделать, а Су двадцать четвертых там не было. И вообще, это не наша война. Мы своё отвоевали. Две командировки в Афган.… Хватит и человеку, и самолёту.

– Что ж… Может, ты прав. А взвод?

– Что взвод?

– Тех солдат спасли?

– Не знаю.… Кажется, да, спасли, ведомый всё-таки долетел, успел долететь. Да, спасли.… Не всех. А потом умерла моя жена. Врачи сказали – сердце, но я думаю, от горя. У неё никогда не болело сердце. Знаешь, она всегда боялась, сначала за меня, а потом когда сын окончил училище, за него. За него даже больше. Она всегда скрывала, но я видел, как она боится. Когда я сказал ей про сына, она сначала не поняла. А потом, когда поняла, на её лице появилось странное выражение, облегчения, что ли. Огромного, опустошающего облегчения. От этой пустоты в душе она и умерла, не смогла жить…

– А ты? Как твоя нога? Тебе тогда досталось в Панджшере…

– Да.… После ранения кровь залила кабину, и я все боялся, что она что-нибудь замкнёт, и мы не долетим, а потом в госпитале заболел ещё и желтухой. Но я вернулся. Я обязан был к тебе вернуться и вернулся. Если бы не ты, я остался бы лежать в том ущелье. Знаешь, иногда мне кажется, что афганский песок до сих пор хрустит на зубах. И ещё помню небо. Серое небо, серый песок, камни, серые дома, нелепо одетые люди в широких штанах и обуви из покрышек, тусклые огоньки выстрелов, пожары, трупы. Странно, что там могло гореть? Кругом сухая глина и камни. Разве что люди…

– Не стоило тебе ездить в тот кишлак.

– Нет, я должен был увидеть.

– Ну, и что ты увидел? Была война, по нам тоже стреляли, и довольно метко, надо сказать.

Он провёл рукой по фюзеляжу.

– Да… Я помню.… Вот вмятина… и вот.… А здесь, где заплата, была пробоина. Кажется, это из ДШК [76] . Я боялся за тебя.

– Я – штурмовик. Меня трудно убить.

– А ты? Как ты? За тобой хорошо ухаживают?

Смешок. Как будто треск помех в эфире.

– Ты забыл, мне ничего не нужно. Я – экспонат. Сюда никто не ходит. Теперь я буду жить долго, если, конечно, это считать жизнью. Кто бы мог подумать? Самолёты не должны жить столько, сколько живут люди.

Он не ответил.

– Смотри, там подъехала машина. Это, наверное, за тобой?

– Да, это дочь. Мне пора. Я буду приходить к тебе.

– Иди. Я буду ждать.

– Если я долго не приду…

– Я понял. Не думай об этом, иди, она волнуется.

– Пожелай мне удачи.

Пожилой человек в потёртой шевретовой куртке неловко повернулся, подобрал трость и, прихрамывая, пошёл к выходу из маленького музея, расположенного за гарнизонным Домом офицеров.

– Я не буду оглядываться…. Я не буду оглядываться.… Это хорошая примета – уйти, не оглядываясь.

У калитки он оглянулся.

Кадет Биглер     Рокировка в длинную сторону

Ночью в пустыне пронзительно холодно. Если забраться в дежурный БТР и посмотреть в прибор ночного видения, то на экране будут видны две зелёные полосы: сверху, посветлей – небо, снизу, потемней – песок. И всё. Змеи, ящерицы, ядовитые насекомые и прочая убогая и злобная живность остывают вместе с песком и ночью впадают в оцепенение. Иначе им нельзя: тот, кто выделяется, в пустыне не выживает.

Зато утром, когда из-за горизонта выкатывается шар цвета расплавленного чугуна, включается гигантская духовка и с тупостью и безжалостностью древнего, могучего механизма начинает извергать миллионы кубометров раскалённого, смешанного с песком воздуха. Камни не выдерживают и распадаются в серый, похожий на наждачный порошок, песок. Из него и состоит пустыня.

Сорок лет назад в пустыню пришли люди и построили аэродром. Я даже боюсь себе представить, чего стоило это строительство, но боевые возможности тогдашних бомбардировщиков не позволили выбрать другое место. Конечно, сначала нашли воду. Глубоко под песками лежит озеро, вода в нем скверная, солоноватая, но это – вода. Без воды в пустыне не прожить ни человеку, ни черепахе, ни даже змее, хотя змеи, вроде бы, не пьют.