Разговорчики в строю № 3. Лучшее за 5 лет., стр. 15
Предъявили документы. «Зевс» просмотрел, поднял трубку телефона, коротко переговорил. Опустив трубку телефона, он хитро подмигнул нам. Почему-то это отнюдь не взбодрило молодых офицеров.
Спустившийся капитан сверил наши фамилии со списком, провёл за собой по лабиринту коридоров и оставил ждать в комнате с окнами во двор, проинструктировав «по сторонам света» (туалет в конце коридора направо, курить можно только там, по коридору без дела не шляться, громко не разговаривать). С трудно передаваемыми чувствами опустились на стулья. Мандраж. Как в очереди к зубному. И так же как в очереди, возникла необходимость чем-то себя отвлечь. Были извлечены газеты, перечитанные ещё в поезде, все углубились в их повторное изучение, пытаясь выцепить хоть что-то, что ускользнуло при предшествующих прочтениях. Ну, почти все. У Серёги газеты не было (её использовали в качестве скатерти на вокзале). Он посидел с четверть часа, заглядывая в газеты соседей, но ничего интересного там не нашёл. Да там и не было ничего интересного. Я, например, был занят тем, что в уме складывал цифры выигрышных номеров лотереи.
Серёга ещё немного поёрзал, встал, походил по комнате, поглазел в окно. Все эти дефиле и вид пустого двора отвлекли его ещё минут на пять. После чего он заявил: «Пойду, покурю». И покинул нас.
Все знают, что такое «стадный инстинкт»? Вот-вот. А у вчерашних курсантов он обострён до крайности. Вследствие чего через пять минут мы в полном составе передислоцировались «по коридору направо до конца». Пришли все, даже некурящие. А сортир – он везде сортир. То бишь, помещение начисто (вот что значит периодичность уборки!) лишённое официальности как таковой. Здесь вам не тут! Здесь можно расстегнуться, ослабить галстук, облокотиться или даже присесть на подоконник. И, сдвинув фуру на затылок, затянуться с наслажденьем столичной сигаретой, глубоко, с шипящим потрескиванием ароматного табака.
А в курилке, являющейся как бы «предбанником» собственно сортира, только мы, все свои, вокруг пепельницы на высокой подставке. И как-то само собой все расслабились, стали говорить громче. Пошли в ход недорассказанные вчера анекдоты. Кто-то вспомнил забавный случай, другой начал читать двусмысленные объявления из газеты. Посмеялись. Расслабились.
А вот этого военным делать не полагается. Никогда. Ибо… Оправляясь на ходу, в курилку со стороны сортира вошёл целый полковник (вот что значит оставить неприкрытыми тылы)! Описать его гримасу я просто не берусь. Эта смесь удивления, возмущения, презрения, граничащего с брезгливостью и с неясной пропорцией составляющих… Небольшой табун каких-то зелёных лейтенантов пасётся в почти генеральском сортире, нарушая таким хамским образом интимный процесс единения толчка и почти уже генеральской задницы. Это ж уму недостижимо! Лицо полкана сначала приобрело оттенок сукна мундира, постепенно, пятнами, переходя к цвету петлиц, то есть красному.
Мы стояли не дыша, вытянувшись в струнку, глаза навыкате. Чья-то сигарета выпала изо рта на пол розоватого мрамора. Ей-Богу, я услышал не только звук падения, но и звук, который она издавала в полете! И тут полкана прорвало!
О, как он говорил! Как умело подбирал он изысканные эвфемизмы, описывая наше умственное и физическое несовершенство! Как чётко расставлял он пунктуацию, переходя с одного предмета на другой, какое глубокое знание человеческой анатомии и разнообразных половых извращений проявил! Мы были смяты, распяты, расстреляны, сожжены и растоптаны, а наш прах был развеян над близраположенным писсуаром. Перл-Харбор и 22 июня 41 в одном флаконе.
– Кх-мм! – сказал некто. Не мы, это точно. Способность говорить была утрачена вместе с чувством времени, и только боль в барабанных перепонках, выдержавших этот артналёт, не давала сомлеть. Полковник резко, на каблуках, выполнил поворот кругом… И упёрся в широкий ряд наградных планок. Поднял голову и увидел погон с зигзагообразным плетением и двумя звёздами. Крупными такими звёздами, не то, что у него. А ещё выше было лицо. Да, это было именно лицо, а не рыло, как у большинства виденных мной генералов. Что-то такое исходило от этого лица. Нечто, что пахнет порохом, кровью и сгоревшим тротилом. Лицо волевое и старорежимное. Таким лицом мог обладать генерал армии, победившей Наполеона и разгромившей Гитлера. У таких генералов даже звание надо писать с большой буквы.
– Как вы , товарищ полковник, разговариваете с младшими офицерами?! – слегка повысив тон, чётким, как строевой шаг, голосом отчеканил генерал. Полкан изобразил пантомиму рыбы на берегу, открывая рот, но не произнося звуки. Генерал смотрел на него сверху вниз. Мы, как выяснилось, тоже. И вообще с каждой минутой полковник как бы мельчал на глазах, сдувался что ли. На вопрос генерала, что послужило причиной его гнева, он тоже не смог внятно ответить, что-то мямлил про то, что «не положено» что-то там…
– Что «не положено»? Срать не положено? Ссать не положено? Курить запрещено? – Генерал произносил каждый вопрос на тон выше предыдущего.
– …Нарушение формы одежды… – выдавил из себя полковник, лицо которого по цвету напоминало баклажан.
– Нарушение, говорите. – Генерал скользнул по нашей группе взглядом. От этого взгляда мороз пробирал по позвоночнику, отчего плечи сводило судорогой, а грудь выпячивалась в поле зрения четвёртого человека. Только тут я понял, что стою не просто навытяжку, но и держа руку у козырька криво сидящей фуражки, а в левое плечо упирается локоть стоящего рядом Серёги.
Взгляд генерала, совершив эволюцию, вернулся к полковнику, отчего тому стало заметно хуже.
– Нарушение формы одежды, говорите… Товарищ полковник, а где ваш головной убор? И почему вы не приветствуете старшего по званию?!
Колени полковника дрогнули, по горлу у него прошёл комок размером с апельсин, а на висках повисли крупные капли пота. Пауза вполне устроила бы Станиславского, но его с нами не было. Зато был генерал, который на наших глазах сделал выволочку полковнику. Нет, не за то, что тот забыл надеть фуражку, идя в туалет, не за то, что молчал «как рыба об лёд». Но за то, что позволил себе выражать свои чувства неуставным языком. Эвон как!
После чего, сжалившись, отпустил. Полковник ломанулся в дверь с радостью молодого бычка, которому хоть и прижгли клеймо на жо… на филейной части, но яиц не лишили и на колбасу не извели. Генерал же повернулся к нам и изрёк:
– Товарищи офицеры, не дадите ли газетку, э… почитать.
Естественно, державший газету левофланговый мгновенно выбросил вперёд левую руку с зажатой в ней газетой, почти под нос генерала. Это выглядело несколько необычно, поскольку мы продолжали стоять по стойке смирно, как на параде, с правой рукой у виска. Генерал, похоже, был несколько смущён торжественностью, с которой ему была вручена помятая газетка.
– Вольно, – скомандовал он. Позже Серёга утверждал, что при этом он улыбнулся; может быть, я не видел. Генерал развернулся и пошёл в направлении ряда кабинок.
Solist Альпинист и камикадзе
Тополиный пух властвовал на территории училища. Он кучами лежал под столетними деревьями, покрыл газоны и облепил кусты, забивался в забранные сетками форточки и неосторожно открытые рты, подобно декабрьскому снегу летел и летел, гонимый лёгким и даже на ощупь горячим ветерком. Дождливое прохладное лето как-то сразу обернулось этаким вот зноем, с безоблачного неба жарило совершенно немилосердно, а тополя решили взять реванш за нерастраченное ранее. Солдатик во взмокшем хэбэ отгребал метлой целые ворохи тополиного пуха от ворот склада, дабы избежать возгорания – пацаны из городка по своему боролись с летней напастью.
Заниматься ежедневной гимнастикой в тридцатиградусную жару казалось совершенно излишним; воспринимаемая в молодости как способ прогнать утреннюю сонливость, по мере увеличения количества звёзд на погонах она стала суровой необходимостью в борьбе с лишним весом, а воцарившаяся уже с неделю жара вытапливала сало вместе с потом. Вот и сейчас капитан смотрел на улицу сквозь затянутое марлей окно и морщился, словно стоя у доменной печи. Есть совершенно не хотелось, и оставленные супругой макароны с сарделькой он отнёс в холодильник. Там он наткнулся на бидон с остатками вчерашнего кваса. О, сладость первых обжигающе-холодных глотков кисловатой пахучей влаги! Остатки он вылил в стакан, который сразу же покрылся каплями конденсата. Этот стакан он пил медленными глотками, растягивая удовольствие. Идея возникла, когда показалось дно стакана с выпуклым клеймом стекольного завода. А поскольку день был ну совершенно выходной, и причин откладывать не было никаких, то, приняв решение, капитан сразу же приступил к выполнению.