Разговорчики в строю № 3. Лучшее за 5 лет., стр. 144

Все трезвые и ужасно голодные. В принципе, тогда я и понял, как мало отделяет современного человека и парнокопытную дичь от неандертальца и мамонта, когда хочется жрать. Это, наверное, был единственный раз в моей служебной биографии, когда мне было глубочайшим образом наплевать на пост, его организацию, сохранность, охрану и оборону, безопасность, права, обязанности, знания и умения, вообще на всё, кроме доброго куска окорока. И команда стационарного поста технического наблюдения во главе с офицерами, не потеряв строгой иерархии единоначалия, превратилась в первобытное племя, вышедшее в охотничий рейд. Прав Экклезиаст: ничего не меняется в этом мире. Если очень хочется жрать.

И провидение пощадило нас. Если быть точным, раз восемь. Считайте: зверь за ночь не ушёл, не залёг, не оказался медведем (матросы шли без оружия), не полез на рожон, не стал запутывать следы и прятаться, будучи обнаруженным метров за двадцать, дал себя рассмотреть – здоровенный кабан с жёлтыми клыками, и ломанулся прямо в хорошо заметный просвет между заснеженными соснами метрах в трёхстах от берега, от выхода на лёд, где совершенно глупо растопырив пальцы, антенны радиостанций и «калаши», открыто разъезжали попарно на снегоходах четверо тупорыловских стрелков в высоких воинских званиях от мичмана до старшего лейтенанта.

Вылетев на лёд, кабан, похоже, элементарно не смог затормозить и на полном ходу впечатляюще врубился в торос, произведя эффектный грохот и подняв кучу снежной пыли. Нау тут же разрядил в визжащее и хрюкающее облако половину рожка, ессесно, не попал, но отчётливый рикошет 5,45 мм и картинка бегущих по льду разухабистых матросов, запечатлённая в памяти секунду назад, бросили меня в холодный пот, Василёк, сидящий перед Нау, видимо, тоже перепугался, и бросил снегоход прямо в это облако.

Дальше, понятно, было лобовое ДТП, причём такой силы, что «Буран» оказался выведен из строя навсегда. Обезумевший от страха кабан, набравший скорость на торосе, но совершенно неуправляемый на гладком льду, со всей своей животной дурью влетел в лыжно-гусеничный механизм, и только посмотрев «Матрицу-2», а именно эпизод с лобовым столкновением двух фур, я понял, на что это было похоже тогда, на льду Финского залива. Похоже, именно этот таран был главным подарком Судьбы, потому как явно контуженный кабан, не реагирующий более ни на смятый перевёрнутый снегоход, ни на персональный салют из разлетающихся по воздуху зама с Васильком, со средней скорость и как-то бочком, неровно, порысил вдоль острова, отлично видимый на сверкающем льду. Я остановил снегоход и потянул из-за спины автомат, но сидящий сзади старшина поста, немногословный уссурийский крепыш Игорь, успел раньше – три пули из четырёх выпущенных вошли прямо в то место животного, откуда обычно всё выходило. Агонию описывать не буду – девяносто килограммов общего веса обошлись нам всего в семь патронов.

Половину агнца, как водится, оприходовали в два дня, приходовали так, что зубы разболелись. Вторую же я авторитарным решением обменял у маячников на белую муку, дрожжи, тушёнку и даже солянку в банках. А в конце этой праздничной недели я с огромным изумлением обнаружил у радистов «Путешествие в Икстлан» с подчёркнутыми строками монолога Дона Хуана о необходимости отпускать тех пойманных перепёлок, съесть которых возможности нет. Причём подчёркнуто было дважды – первый раз стонущим, переваривающим себя инстинктом, грубо, невыдержанно и карандашом, явно в голодную пору и с мыслью «Боже, какая дурь», а второй – совсем недавно: изощрённым, ковыряющимся в зубах умом, ручкой под расчёску, волнисто и аккуратно, с угадывающейся подоплёкой «А и правда, гармония в отношениях с реальностью нужна даже в мелочах».

– Ну, а что случилось со снегоходом? – спросил штатный начальник, которому я сдавал дела через две недели, – Это ж просто груда металлолома…

– Костя, реальная причина никогда не позволит тебе списать его установленным порядком. Так что пиши – в него врезался метеорит. Небесный посланец находился в агрегатном состоянии, близком к плазменному, а потому следов его вещества никаких нет. А в доказательство вот тебе статья в «Науке и жизни» за 1980 год. Ну, или напиши что-то совсем реальное – скажем, усталость металла, хрупкость стали в условиях низких температур. Что бы ты не написал, я подпишу, не волнуйся. Даже если ты напишешь истинную правду, – сказал я и улетел на материк.

А кабанью шкуру заначил Василёк. И всегда хвастался умением стрельбы «в глаз», предлагая гостям найти на шкуре хоть одно отверстие от пули.

Maxez     Туман

Туман. Боже мой, какой туман. Руку вытянул – кисть не видно. Как в сметану. Сейчас. Сейчас это закончится. Потому что в рубке зашипел ВПС, и пора возвращаться. Нырять в открытый люк, в тонкое пение ГКП, внутрь моего корабля. Маленького, крохотного, микроскопического на выгнутой спине бескрайнего Тихого океана.

Мой кораблик стоит на якоре в бухточке напротив длинного мыса, на этом мысу торчит застава, а с другой стороны нагло воруют крабов японцы, две «кавасачки», [160] и застава вот сейчас даёт наводку…

А я – командир пограничного корабля. Командир обычно не пишет дневников. Командир командует. А если писать, получаются в основном панегирики, с этим у меня зам справляется хорошо, он спец просто. Неплохой мужик: наверно, потому, что старый – на пять лет старше меня, древний такой капитан.

Флот к замам относится плохо, армия ещё хуже, а у нас… Даже не знаю. Большинство, конечно, уроды. Начальство – однозначно. А вот корабельные, вроде, ничего. Наверное, потому, что в лучшие времена офицеров по штату пять человек, и зам – один из них, и ему ничего другого не остаётся, как быть сначала офицером и членом экипажа, а уже потом членом… замом, то есть.

Вообще же, морчасти – царство штурманов и механиков. У меня в экипаже по штату – три штурмана: я, пом (он же КБЧ-2,3 и начальник СлХ) и собственно штурман, он же КБЧ-4,7. Три поколения выпускников Каспийского командного «зыха». Так вот и растём: штурман-пом-командир. Дальше? Дальше на берегу. Если повезёт.

А ещё есть уже упомянутый зам. И ещё мех. И все. Офицеры кончились.

А ведь летом на границу ходим по двое-трое: командир, мех и кто-то из остальных. Так что я уже давно не умею глубоко спать. Разучился.

Мне удаётся командовать негромко. Просто терпение. Не только когда сразу не понимают, и ты повторяешь много-много раз, но и когда кому-то голову откручиваешь, а этот кто-то кричит. Ему плохо. А ты все равно крутишь. Терпение – основное измерение доведённых до конца дел. Это, собственно, и все, что нужно командиру.

Кто что за это теряет. Сон, нервы, сердце, потенция, седина, экзема и т. п…

Знаете, что я отдаю? Дыхание. Свободные потоки воздуха через лёгкие. Они бывают изредка, ночами, наверху, когда мне удаётся не отвечать. Не нести ответственность. Никого не подгонять под эту ответственность. Просто быть. Но и там тусклый репитер ГКУ и три зелёных огонька телеграфа начеку: поплавки. Ответственности. Так что почти все время дышишь по внутренней команде: «Вдох-выдох». Вдох. Стоп. Аккуратный выдох. Это – шиза, но она у нас в порядке вещей, а значит, служебная необходимость. Нормальные люди в русских морях давно перевелись, если вообще когда-либо были.

Всё. Больше ждать нельзя. Мне лично эти японцы ничего плохого не сделали, но есть игра. Есть правила. И ещё есть туман. Он – и рамки, и условия, и моя возможность выиграть. Боюсь, единственная: все остальные козыря – в широких рукавах японских штормовок.

Здесь хороший грунт. Неужели я приду с границы с обоими якорями? Мех говорит, что левой машине не пойдёт режим полного хода. Это значит, что больше тридцати узлов мне не видать. Это не есть гут, но это чуть позже. А сейчас – только средний главный двигатель, восемьсот оборотов.