Разговорчики в строю № 3. Лучшее за 5 лет., стр. 143

Здесь нужен маленький комментарий: в соответствии со стародавней традицией, ветер во всем мире дует «в компАс». И дело здесь не в ударении, а в правиле: западный ветер – это ветер, дующий с запада, т.е. с направления 270 градусов или «9 часов». Все остальное, по крайней мере, на море, из компАса вытекает – и течения, и вектора курсов плавсредств, и компасных, и истинных. Поэтому, и это понятно любому штурману, приказ Латимерия имел смысл: лечь на курс 80 градусов, который, вместе с, кстати, попутным ветром, приведёт корабль домой. Это понятно любому штурману. Но…

Поднявшийся в 04.00 на ГКП зам, собравшись сменить Серёгу в нелёгком деле вахтенного офицерства, минут десять пялился в одну и ту же фразу вахтенного журнала: «В соответствии с решением командира корабля, следуем в базу. Курс 260 градусов, скорость 10 узлов…» и далее длинная тирада о радиационном наблюдении, и т. д., и т. п. Зам тщательно протёр глаза, ещё и ещё раз. Сказал: «Я щас» и спустился в каюту, ещё раз основательно умылся, подставив голову под холодную воду. Вновь взбежал на ГКП. Старпом спал в штурманской сном праведника, горе-штурман сиял улыбкой победы над условностями, матросы, рулевой и метрист, привычно-бездумно смотрели вперёд. Корабль, неумышленно, но принципиально двигаясь уже в нейтральном море, уверенно возвращался в базу путём и духом прославленных магеллановых времён – путём кругосветки с жаркими странами, индейцами и попугаями.

– Жоппа, – сказал себе зам.

– Сергей, слушай меня внимательно. Щас будем перекладывать руль лево один градус. Если Латимерий почувствует спросонья крен на повороте, хана будет всем. Градус влево – и прямо руль. Потом слушаем – если тихо, ещё градус. Скорость не сбавляй. Ну, с Богом…

И летящие в безмолвной и безжизненной тьме навигационные и разведывательные спутники земли несколько часов наблюдали причудливую циркуляцию российского пограничного корабля во тьме и предутренней дымке нейтральнейших вод… А с левого крыла ГКП вниз к иллюминаторам командирской каюты периодически спускался примотанный к арматурине кусок зеркала из умывальника команды – как вы там, товарищ командир? Чувствуете крены? Так это зыбь… что ж ещё? Спите спокойно, тащ командир. Баю-баюшки-баю-уууу…

Получилось. Поднявшийся после завтрака на ГКП Латимерий имел счастье наблюдать, во-первых, наличие здесь всех офицеров, а во-вторых, их серые, осунувшиеся лица. Обойдя свою колокольню хозяйским, размеренным шагом, Латимерий остановился у стола вахтенного офицера и посмотрел в журналы. Судя по месту в навигационном, корабль находился уже на подходах к базе, и было самое время запрашивать добро на вход. Перед глазами же все ещё тянулся коридор Финского залива и только где-то там, впереди, на горизонте, угадывались скалы Гогланда.

– Хм, а я думал, журнал испохабите, – обернувшись к офицерам, прогудел Латимерий, не вынимая изо рта трубки. – И уже прикидывал объяснение на тему: что это заставило меня переться в Швецию без официального приказа. Нет навыков, но есть мозги. И на том спасибо, Господи, – и окутав сизым дымом растущих из палубы подчинённых, старый командир забрался в своё кресло. – Вам, милейший Сергей Витальевич, надлежит обеспечить кают-компании и лично моему заместителю по работе с личным составом ящик хорошего коньяка… И новый зачётный лист на допуск к якорной вахте. И мытьём, и катаньем…

Латимерий больше уже не служит – вообще, на кораблях МЧПВ [157] сейчас очень мало старых командиров. Жаль. Ибо это золотой фонд: не столько ради прошлого, сколько ради будущего – что школа, что академия, если нет мудрого взгляда древнего организма, под которым сразу понимаешь, что даже почти невозможные вещи возможны, надо только постараться. И мытьём, и катаньем.

Maxez     Защита Отечества на пустой желудок

Жрать на посту было нечего – чёрная мука и помидоры в банках. Вместо чая заваривали берёзовый гриб, чагу. Да, совсем недалеко от Питера. Нет, не 1943. Пятьдесят лет спустя, два раза по четвертному. У островов лёд – полтора метра, на фарватерах – метр. Только линейный ледобой из Ломоносова караван проведёт, два часа, минус сорок по Цельсию, и опять сплочённое поле.

Два наших условно ледокольных корытца пр.745, [158] получив по трещине в валолиниях, [159] забили на это дело свои здоровенные грузовые стрелы. И еду, топливо, технику, людей между островами в ту зиму перемещали исключительно вертолётами пограничной авиации с двумя огромными перерывами в полётах – первый раз из-за того, что где-то в Таджикистане хряпнулся Ми-8МТВ (вы не знаете, зачем в Таджикистане нужен арктический, северный вариант машины для слепых полётов?), а потом – из-за знаменитой финнзаловской метели, которая, однажды включившись, справно молотит неделю, ну прямо как швейная машинка «Зингер».

Очень хочется жрать – это не сказать ничего. Бойцы, а их почти сорок человек, привычно треплются за ресторанные меню, когда-то виденные в кино. Зима вокруг – сказка. Только белое – снег везде: внизу, вверху, вокруг… Снег стучится о корзинку УКВ-антенны, и кажется, что в наушниках это слышно: такая мелкая дробь, как осенний дождь по подоконнику. И при этом держится мороз, во времена сплошной снежной завесы лишь чуть-чуть спадая…

Три месяца крепчайшего мороза антенна старой, но хорошей ПВО-шной РЛС МР-10 видит только заснеженный лёд: никакого движения, никаких изменений. Я могу вас отвести в это место, здесь времени нет. Время там существует постольку, поскольку есть часы, скучно тикающие на стене. Вахтенный радиометрист часами не вылезает из летаргии: на экране нет никаких изменений. Утром и вечером вдоль размеченной вешками по льду границы проедут «тревожники» на снегоходах, наблюдая то аэросани, то «воздушную подушку» финнов на параллельных курсах – и опять эфемерность, молоко… Кто вам сказал, что космос – чёрный? Нет, он белый. И такое же белое все, что в нем есть – катится навстречу, зыркая по сторонам, и пропадает за спиной.

Никого. Ничего. Журнал – три листика в месяц. Так бывает.

Всё тот же северный берег острова, всё тот же южный берег залива, всё тот же лёд между ними, все те же пограничные вешки на нем. Всё та же точка на финском льду. Всё та же на нашем. Всё та… Что? Точка? (глаза можно протирать с отчётливым скрипом новых хромовых ботинок) Движется?! Ни-хре-на-се-бе!!!

– Кабан, и большой, – сидя на снегу, бормочет через двадцать две минуты мичман Ванька «Василёк» Травкин, командир тревожной группы.

– Какой там, нах, кабан, – олень! – это замполит поста, Навуходоноссор, Науходоносчик. Нау.

– Ага, лось, нет, мля, мамонт… Один хер – мясо!!

– Мясо… – мечтательно шепчет зам, и почти заметно, как живо, исстрадавшись от долгого безделья, вибрирующе работают его слюнные железы – щеки раздулись, как у хомяка.

– Значит вот что, – это врио начальника поста, и это я. – Даже если это кентавр, завтра будем валить. Засаду, облаву, бег с препятствиями, но я больше на угольках ржаного происхождения не могу. Боеготовность требует жертв, даже в ущерб природе и Красной книге.

И военный совет начался. Основных вариантов было три: бойцы цепью идут по острову, свистя и улюлюкая, и выгоняют зверя на выстрел мне, заму, Васильку и старшине на берегу; бойцы идут по острову, свистя и улюлюкая, и выгоняют зверя на выстрел мне, заму, Васильку и старшине на снегоходах на льду залива; бойцы идут по острову, свистя и улюлюкая, и выгоняют зверя на выстрел мне, заму, Васильку и старшине на наблюдательных вышках. Первый план был отброшен: если зверь выйдет между кем-то из нас, или упустим, или друг друга перебьём с непривычки; в третьем в перечень потенциальных жертв вливались особо ретивые бойцы. Остановились на втором, и Василёк клятвенно пообещал, что все три машины утром будут на ходу…

Естественно, завелись только два. Проверили связь, оружие, выехали на лёд. Дали команду выпускать бойцов. И охота началась.