Трактир на Пятницкой (сборник), стр. 64
— Но? — спросил Костя.
— Для этого мне нужна связь с Дарьей Латышевой. Один Сурмин мало чего стоит, — Мелентьев собрался продолжить, его прервал телефонный звонок.
— Слушаю, — сняв трубку, сказал Костя.
— Здравствуй, начальничек, — несмотря на тон, он сразу узнал Дашу. — Ты по служаночке своей не сохнешь случаем?
— Здравствуй, Даша, — Костя удивился своему спокойствию. — Очень хочу тебя увидеть. Сегодня...
— Очень-очень? — Даша начала смеяться, серебро зазвенело, смолкло, словно скупец хотел швырнуть горсть, две монетки уронил и пальцы судорогой свело. — Ты моложе и глупей не нашел парня? Кого ты к Корнею послал?
— Встречу, встречу назначай, — шептал Мелентьев. — Где она сейчас?
— Даша, ты откуда говоришь? — голос у Кости треснул, обернулся хрипом.
— Зарезали твоего парнишку, — звонко сказала Даша. — Сходка послезавтра... у батюшки... во время вечерни...
— Как зарезали? — Костя взглянул на Мелентьева, прижал трубку плотнее, но она лишь гудела и жалобно попискивала.
Глава одиннадцатая
Накануне
Потолок был далеко-далеко, стены к нему тянулись, как сосны к небу, когда глядишь на них лежа на полянке. Почему Косте такое вспомнилось, вроде бы он под соснами никогда в жизни не разлеживался?
Он лежал на диване в своем кабинете, сердце притаилось, но Костя знал уже: обманывает, ждет, чтобы шелохнулся. Он хитро улыбнулся, облизнул губы, пошевелил пальцами ног, затем рук, чуть повернул голову. Мелентьев смотрел в окно, будто затылком видел, говорил монотонно, противным скрипучим голосом:
— Помрете, Константин Николаевич, — меня непременно посадят. Возможно, разобравшись, и выпустят, однако жизнь моя станет неинтересной до ужаса, — он умышленно говорил на блатной манер, пытаясь Костю отвлечь от мрачных мыслей и дать время прийти в себя. — С высоты вашего щенячьего возраста я пожилой, может, и старый даже, объективно же я в расцвете лет, жениться собираюсь. У меня любовь, а вы на меня поплевываете, лечиться не желаете. Эскулапы же предполагают, что с вашим сердчишком даже пишбарышней опасно работать, а вы за бандитами гоняетесь.
— Уволю тебя как элемент чуждый, да и свидетель ты для меня опасный, — осторожно сказал Костя.
— Да, любовь, — Мелентьев вздохнул необъятной грудью. — Кто ее только выдумал! Поверишь, иду домой, как гимназист обмираю: вдруг ушла, нету моей золотоволосой. Исчезла. Привиделась. Ну, скажи, мальчуган, как придумать-то можно, чтобы сыщик Мелентьев втюрился в Корнееву бабу.
— Поднимусь, морду набью...
— Она мне работать мешает, все думаю, думаю, даже разговариваю. Поверишь, вслух разговариваю. Нам обоим лечиться надо, только по разным больницам. Тут ты меня опять обскакал, надорвал сердце, защищая свой пролетариат. Я же двинулся на почве пережитков средневековья.
Мелентьев старался как можно дольше удержать Костю на диване. Старый сыщик раньше не замечал за собой склонности к сочинительству. Никакой любви у него не было, сейчас, помогая Косте оправдать его чувство к Латышевой, он лгал так складно, что самому нравилось.
— Прихожу — Анна в кресле сидит, голова в золотом облаке, лицо — как у камеи, глаз не поднимает. Прошепчет чего-то — это поздоровалась, поднимется неслышно — и книксен изящный. Начальник, ты знаешь, что такое книксен? Темный ты, Константин Николаевич...
Костя с дивана сполз и, шлепая босиком — сапоги Мелентьев стянул, — добрался до стола, осторожно водрузился в кресло.
Вскоре уже говорили о делах.
— Не верю, — сказал Мелентьев убежденно, хотя думал и чувствовал совсем иначе. — Не даст себя Сур-мин зарезать...
— А зачем Даше, — Костя запнулся и покраснел, — Латышевой звонить, говорить такое?
— Я не знаю, зачем она звонила, — быстро, не давая себя перебить, заговорил Мелентьев. — Но то, что Паненка перед тобой открылась, — факт, безусловно, отрадный. Значит, девчонка засбоила, извини за жаргон, сам не люблю. Можно предположить, что
Корней, обманув Дашу, сообщил ей об убийстве. Замарать ее решил и проверить заодно, взглянуть на реакцию. Как бы он звоночек ее не засек — хитер, подозрителен.
— Даша тоже не из простых, — несколько успокаиваясь, ответил Костя. — Откуда у нее воровская манера растягивать слова и этот “начальничек”, — он понял, что говорит абсолютную чушь, и замолчал. Не мог Костя Воронцов окончательно поверить, что его Даша — девчонка воровского мира.
— Решила она перед тобой открыться, так по телефону легче. Может, смерть, о которой ей Корней сообщил, потрясла: твое влияние сбрасывать со счетов не следует. Помолчи! — неожиданно грубо сказал Мелентьев, за годы совместной работы Костя впервые услышал от него безапелляционный тон. — Большевик, из рабочих, а переживания у тебя — как у гимназисточки, начитавшейся мадам Чарской. Ах, я гулял с девушкой под ручку! Ах, я влюбился! — патетически восклицал он и театрально заламывал руки. — Я, уважаемый товарищ Воронцов, декрета, запрещающего влюбляться, не читал.
— Она преступница-рецидивистка! — Костя ударил кулаком по столу.
— Вы на меня не кричите, — тихо сказал Мелентьев. — Вы, Константин Николаевич, за свое происхождение и преданность Советской власти начальником назначены. По своим деловым качествам, извините покорно, вы передо мной должны стоять.
Костя недоуменно разглядывал Мелентьева, будто увидел впервые.
— Интересно получается, — продолжал Мелентьев. — При самодержце Иван Мелентьев приличный оклад не мог иметь — родословной не вышел, о преданности своей не кричал, задов высокопоставленных не целовал. И теперь Иван Мелентьев не хорош. Почему? Опять же, родословная подвела, и на митингах не кричу. Костя, как ты думаешь, будет время, когда человека по его делам оценивать начнут?
— Хороший ты специалист, Иван Иванович? — спросил Костя.
— Профессионал.
— Холодный ты, Иван, — Костя вздохнул. — Гордость побоку, возьмем Латышеву. Она на каторге родилась, с ножа ела, человеческого слова не слышала...
— И помоги ей — она нам поможет...
— Вот-вот, — усмехнулся Костя. — Ты — мне, я — тебе. Ты человеку дай, еще раз отдай, а последнее подари.
— Ты вроде в семинарии не обучался...
— Богаче становится не тот, кто берет. Хватит теорий, субинспектор. Когда тебя по заслугам оценят, встану, освобожу место, а пока к тебе вопрос.
— Чем могу, — Мелентьев наклонил голову.
— Мы воровской сход окружим и упрячем в домзак, — Костя загнул палец. — Сколько среди них будет нелегалов и разыскиваемых?
— Трое-четверо...
— Остальных мы через сутки освободим, — Костя загнул второй палец.
— Мозги промоем, приструним...
— Озлобим, — возразил Костя. — Пойдут они на глазах друг друга в тюрьму? Не пойдут. На миру последняя сопля станет оглоблей выламываться. Начнем крутить, бить — возможна перестрелка. Сколько потеряем людей? Сколько убьем? Сколько человек намотает себе срок по горячке?
— Что вы предлагаете, Константин Николаевич?
— Я совета прошу, уважаемый Иван Иванович. Вы профессионал.
— Надо доложить по инстанции, — Мелентьев кивнул на дверь.
— Волохову мы, конечно, доложим, однако, полагаю, собственное мнение иметь обязаны.
— Окружать и брать подчистую, — сказал Мелентьев. — Только без солдат...
— Красноармейцев...
— С военными всегда сутолока и стрельба — операцию проводить оперативным составом. Брать с двух сторон, снаружи и изнутри. Узнав пароль, войти на сходку.
— У батюшки, во время вечерни, — пробормотал Костя. — Сколько церквей в Москве?
Мелентьев взглянул недоуменно, улыбнулся настороженно, поняв, что его не разыгрывают, рассмеялся. Воронцов нахмурился, Мелентьев рассмеялся еще пуще, белоснежным платком вытер глаза, протер пенсне.
— Так в церкви, полагаете? — Мелентьев согнал с лица улыбку. — Батюшкой московское ворье Беремся Кузьмича Селиверстова величает. Он в молодости по части церквей шустер был, а сейчас содержит трактирчик на Марьинском рынке. Извозчики да грузчики, девочки попроще, самогонка. Место умный человек выбирал: Марьина роща, кварталы хибар, не приведи господь. Там за каждым углом два входа и три выхода. Люди годами живут, все друг дружку в личность знают, любой чужой, как его ни одень, засветится там месяцем в ясном небе.