Гавань разбитых ракушек, стр. 33

— Ты не смотри на нас, — пояснил Пол, — от голодухи что только не сделаешь. У нас тут негласное правило — если идешь в «Миранду», бери с собой сумку пошире и надень брюки с широкими карманами. Что успеешь спрятать, то твое.

Ольга недоверчиво покосилась на него. Не похоже, что он и его друзья собираются прятать кусок курицы в карманы. Но Пол улыбался, и было непонятно, шутит он или нет.

Они так наелись, что сил хватило только на то, чтобы отлежаться в доме Сары и посмотреть телевизор. В пять они двинулись назад, заехав по дороге в пару супермаркетов, где Ольга закупила пять больших коробок разных консервов, итальянского молотого кофе и вина. На душе стало сразу как-то приятнее, хоть за свой желудок она теперь была более спокойна.

Глава 14

Прошло три месяца, самых тяжелых, полных вечеров отчаяния, депрессии и безумного желания уехать домой немедленно. Никто не предупреждал, что будет так тяжело, никто не предупреждал, что отчаяние будет таким глубоким. Но по прошествии трех месяцев она ощутила, что внутри произошел какой-то перелом. Просветление. Она стала легче реагировать на окружающую действительность. Увлеклась работой, стала больше понимать людей вокруг и почувствовала даже некую причастность к жизни Маракунды, начала учить волоф и мандинку — языки, на которых разговаривали почти все в этом регионе. Привыкала потихоньку обниматься при встрече и подолгу спрашивать и выслушивать, как дела у всех родственников до десятого колена. Привыкла есть острую пищу и пить биссап — чудесный цветочный отвар пурпурно-красного цвета. Его делали таким сладким, что тягучий сироп приходилось разбавлять водой. Маленькая бутылочка с биссапом всегда стояла в ее офисе. Она начинала улавливать интонации и понимать отдельные слова. В клинике, при которой находился их офис, она прислушивалась к оживленной болтовне женщин и что-то даже понимала, хотя общий смысл их веселья или конфликтов все равно оставался для нее закрытым. Это подбивало ее учить языки более интенсивно.

Труднее всего было не поддаваться на провокации попрошаек. Чаще попрошайничали дети, и просили они только у нее, зная, что у соплеменников просить бесполезно.

— Я голоден, тубаб!

— Дай даласи на хлеб!

— Я не завтракал!

Она научилась избегать контакта глазами и просто шагать мимо. Не останавливаясь. Иногда ее охватывало раздражение, и она вступала в беседу:

— А почему ты не в школе? А почему не помогаешь матери?

Иногда чувство вины за их хронический голод пересиливало, и она делилась хлебом.

— У меня нет денег, но могу дать тебе батон тапалапы [8].

— Почему тебя так раздражают попрошайки? — усмехалась Лара.

— Они привыкнут к мысли, что блага можно получить без приложения усилий.

— Они просят у тебя денег не потому, что выбрали эту жизнь. Им и правда нечего есть.

— Им и их родителям. И никто не хочет что-то сделать для этого, изменить. Толька дай, дай, дай. И так вся Африка! Как так можно жить?

— А что могут изменить дети? Они могут лишь сжевать маленькую горстку риса, выданную им с утра, и, увидев тебя, вспомнить, что в их животе уже пусто. А ужин не скоро. И опять маленькая горстка риса. Возможно, немного лукового соуса в придачу. Что бы ты сделала на их месте? Эти попрошайки — самые бедные среди самых бедных. У них просто ничего нет.

— Ну хорошо, допустим, ты права. Предлагаешь мне накормить всех детей Африки? Дам денег — и дальше будут просить, придут другие, узнают, что даю, попросят большего. И так бесконечно. Не дам денег — не сделаю ни хуже, ни лучше.

— Вот именно. — Лара снисходительно улыбнулась. — Просто не надо так раздражаться, вот и все. Можешь — дай. Не можешь — проходи мимо. Только не воспитывай голодного ребенка, не учи его жить.

— Да никого я не учу. Но надо ведь людям и самим подумать о своем пропитании. Их так научили родители — попроси, дадут, и все дела. Развитие должно идти эволюционно, а никакая эволюция невозможна, пока голодающему не приходится ради развития и выживания шевелиться.

— Это ты сама думаешь или вычитала где-то? — с лукавой улыбкой поинтересовалась Лара.

— А что?

Ольга вычитала, конечно. Своего мнения у нее еще на этот счет не сформировалось.

— Ну вроде бы человек на твоей позиции, наоборот, должен верить в эффективность гуманитарной помощи.

— Если помогать стратегически верно, а не как это делалось сорок лет. Ну посмотри, ежегодно на среднестатистического африканца приходится около двадцати четырех американских долларов внешней помощи. Это же почти половина его годового дохода! И это продолжается сорок лет. И где результат?

— Ты не учитываешь, что львиная часть этих денег уходит в карманы коррумпированных правительств. Не думаю, что остается больше трех-четырех долларов в лучшем случае. То есть ровно столько, чтобы Африка не захлебнулась в нищете окончательно.

— Я не понимаю, — нетерпеливо прервала ее Панова. — Вот ты считаешь, что надо так и продолжать? В том же духе?

— Ничего я не считаю. Я — человек маленький. Делаю свое дело. Лечу людей. Это знаешь, как в историях с сиротами. Одни кричат: всех сирот не усыновишь и уж лучше рожать своего одного и дать ему все возможное, а другие ничего не кричат и тихо усыновляют. И те и другие по-своему правы.

Ольга удивленно уставилась на нее. Как так получилось, что она в точности повторила слова из ее спора с Аленкой перед отъездом? Лара ее взгляда не поняла и почему-то несколько смущенно улыбнулась.

— Ты чего так смотришь? Что я про сирот? Не обращай внимания, это моя любимая тема. Среди миссионеров на сирот насмотрелась вдоволь.

Устои деревенской жизни вызывали у Ольги внутренний протест, но она мудро не высказывала его вслух, ее бы просто никто не понял и обвинили бы в оскорблении традиций. Больше всего ее поражало, до какой степени мужчины обладают своими женами. Буквально говоря — они ими владели как безоговорочной собственностью. Мужчина не просто приступал к еде самым первым за столом, он являлся непререкаемым авторитетом, главой, хозяином. Он владел женами, он владел своими детьми. Община жила строго иерархической жизнью. Равенство существовало только между одногодками или женами в полигамном браке. Приготовление пищи, уход за детьми, секс с мужем — все по очереди, всем поровну.

— Думаешь, для них брак то же самое, что для тебя? — Лара, как всегда, потешалась над взглядами Пановой. — Союз души и сердца? Как же! Это куда глубже, куда крепче связи. Это прежде всего обязанности и традиции. Неписаные законы. Они так же крепки вне брака, как и внутри. И никто не смеет их нарушать. И ты не вздумай вмешиваться. И никогда, мой тебе совет, не поднимай тему обрезания девочек. Тебя просто выставят из деревни, и ты навсегда лишишься их поддержки.

Девочкам уродовали половые органы в угоду традициям, а сказать ничего нельзя. Ольга кипела, но молчала.

— Почему?

— Потому что это их, родное, святое, традиционное. Они никогда не поймут твоих душевных порывов и увидят в них только посягательство на частную жизнь. Не вмешивайся.

Она не вмешивалась. Она даже старалась слиться с толпой. Если бы Ольгу встретили ее российские друзья, они бы очень удивились. Костюмы и каблуки ушли в далекое прошлое, их место прочно заняли легкие брюки, свободные блузы, развевающиеся яркие платья и длинные юбки с запахом — любимое одеяние африканок. Расслабленность в выборе одежды шла вразрез с внутренней напряженностью, которая не отпускала Ольгу. Она постоянно была настороже — вслушивалась в непонятную речь, пыталась уловить, не о ней ли говорят, пыталась влиться в коллектив, пыталась не ляпнуть какую-нибудь чепуху и не разрушить свою с трудом зарабатываемую репутацию.

Наступило жаркое лето, каждую ночь шел проливной дождь, днем чаще всего было сухо, вода испарялась с нагреваемой земли, и в воздухе повисала липкая влага. Несмотря на наличие в доме бака с водой, Ольга не могла избавиться от постоянного ощущения грязи на всем теле. Окна в доме, как и во всех зданиях, не были цельными, а состояли из накладывающихся друг на друга стеклянных или деревянных створок. В итоге пыль без труда пробивалась в помещение, и никакая уборка не спасала. Кроме того, постоянный ветер, поднимающий пыль с дорог, обволакивал тело липкой пленкой из пота и грязи. Только по вечерам, когда, приняв душ, укладывалась спать, она ощущала свою кожу. Ходьба в сланцах и шлепках по пыльным дорогам превратила ее пятки в сухие корки. Первое время она боролась с этим, пыталась отскрести пемзой, смазывать кремом, но вскоре поняла, что это просто бесполезно, и бросила эту затею. На свои пятки она просто больше не обращала никакого внимания, зная, что, как только она выберется на пляж, кожа вновь отшлифуется о грубый песок и приобретет нежно-младенческий вид.