Мифогенная любовь каст, том 2, стр. 38
«И что я так волновался? — подумал он равнодушно. — Ну, вот эти люди. Наверное, они действительно шаманы, колдуны, маги. Ну, а мне-то какое дело? Все равно я, как ни крути, один веду эту войну. Что они мне, помогают, что ли? Вот Муха-Цокотуха — та мне помогала. Но ее-то здесь и нет почему-то».
Он с неожиданной теплотой подумал о Мухе-Цокотухе, совершенно забыв о тошноте, которую испытывал всякий раз, когда видел ее. Затем подумал, что присутствующие, наверное, свободно читают его мысли. Но ему было все равно.
Волна сонного безразличного спокойствия, порожденная сочетанием насвая, гашиша и опиума, стала накрывать его, унося сознание куда-то в сторону — и вот уже его внимание скользнуло по стенам, впитывая бесцельно (и эта бесцельность стала источником особого наслаждения) все неровности, все выпуклости этих южных стен, все глубокие трещины на поверхности штукатурки, все течение этих гибких и в то же время неподвижных декораций. Иногда стена начинала казаться бумажной.
Али бесшумно приблизился и вложил в руку Дунаева пиалу с чаем. Дунаев посмотрел в чай — жидкость казалась серебристой, как рыбий жир, и неторопливо вращалась, сквозь нее виднелось донце с узором. Узор подрагивал, раздвигался. Внезапно Дунаев с удивлением понял, что это не восточный узор, а изображение часового циферблата, только арабские цифры все были удвоены — вместо единицы стояло одиннадцать, вместо двух — двадцать два, вместо трех — тридцать три, и так далее. В центре циферблата обнаружилось изображение отсеченной головы Петра Первого. Петр страшно надувал белые щеки, шевелил острыми усиками (которые играли роль часовых стрелок) и смотрел на Дунаева сквозь чай свирепо, но бодро и даже как бы одобрительно.
Дунаев чуть не выронил пиалу из рук, но тут его внимание было отвлечено. В глубине комнаты скрипнула дверь, и осторожно вошел человек, видимо опоздавший к началу совещания. Он старался ступать тихо, чтобы не мешать говорящему и вообще не привлекать к себе внимание. Короче, вел себя так, как должен вести себя опоздавший.
Тихонько он пробрался к свободному стулу и сел. Усевшись, оказался освещен лампой. Дунаев увидел его лицо. Не веря своим глазам, он узнал в этом человеке того самого пожилого рабочего, которого видел во сне про Энизму и который в том сне играл роль проводника. Дунаев знал точно, что этого человека он видел прежде и наяву, но не мог припомнить, где и когда.
Пораженный, он уставился на вошедшего сквозь пространство комнаты. «Рабочий» тоже посмотрел на Дунаева и кивнул ему. Парторгу показалось, что он словно бы услышал странно знакомый голос:
— Ну что, Валя, узнал меня?
Недавно Дунаев жаловался Радужневицкому, что не может найти в мирах этого рабочего-проводника. И вот человек из сна вдруг появился перед ним. Спокойствие, навеянное наркотиками, схлынуло, и парторга охватило волнение, Он с трудом удержался, чтобы не крикнуть: «Пошли! Где оно?»
В смятении он снова взглянул на пиалу. Чай оказался выпитым (видимо, Дунаев механически выпил его, сам того не заметив), а на обнажившемся донце чашки никакого Петра Первого, никакого циферблата не оказалось.
Там был изображен герб Советского Союза в первой редакции, то есть вертикально пересеченный мечом.
В ту же секунду парторг понял, что выпитый им чай содержал яд.
«Сейчас умру, — быстро подумал он. — Сволочь, татарин, отравил!» (Он не мог вспомнить имя Али.)
Он встал и, повернувшись к своему отравителю, произнес резким, как скрежет цикад, голосом:
— Мирза, ты зазнался. Помни про перо!
На темном восточном лице вспыхнула в ответ белозубая улыбка. Али сделал движение рукой, и в пространстве комнаты образовался быстро расширяющийся надрез, сквозь который хлынул белый, сильный, ослепительный свет.
глава 16. Меч
«Вот это настоящее Совещание! Так бы и сразу! С этого и надо было начинать, морщинистые господа!» — заорал в душе парторга какой-то бодрый голос (Дунаев с удивлением узнал свой собственный голос).
Его восхищенному взору представились сотни, может быть, тысячи великолепных существ. Они гнездились в белоснежном пространстве, как зерна в колосе. Это узкое и длинное пространство сияло и походило одновременно на баржу, на сверкающие ножны, на зал для совещаний, на белый готический собор. Здесь все являлось открытым и закрытым одновременно, просторным и сжатым.
Они… Совещающиеся… Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, на узких золотых тронах. Между ними пролегал Стол — похожий на сахарную дорогу Стол Для Совещаний. Золотые, курчавые головки свисали над ним со всех сторон. Они наклонялись со своих тронов, как цветы, растущие на берегах ручьев, наклоняются взглянуть в лицо воды. На столе, во всю его длину, была прочерчена Схема.
Никогда прежде парторг не видел столь прямых, тонких и гармонически сочетающихся линий. Схема Меча. Об этой Схеме и совещались собравшиеся. С точки зрения Дунаева — грубого воина, — Схема казалась совершенной. Но идеальные существа, собравшиеся в зале, видимо, обладали другим зрением. Они ничего не исправляли в Схеме. Они просто смотрели на нее, словно выдерживая в лучах своего внимания. Они совершенствовали Схему, лишь глядя на нее. Все они улыбались — гордо и нежно. Так безудержно любящие родители смотрят на своих детей, давая им возможность расти в луче заботливой гордости.
По тончайшим линиям Схемы, словно по натянутым проводам, бежали искрящиеся токи любви. Они накапливались, играли, посверкивали, весело потрескивали электрическими разрядами.
«Институт Меча, — подумал Дунаев. — Здесь собрались ученые».
Странно называть «учеными» мириады созданий с почти одинаковыми сияющими лицами, созданий, явно не имеющих пола, вечно юных, за плечами у которых теснятся прижатые к спинам огромные белые крылья, состоящие из гладких скрипучих аппетитных перьев.
Вроде бы это скопились ангелы.
И все же это собрались ученые.
— Ученые! — прошептал парторг. Почему-то от этого слова ему стало так отрадно, так легко и весело на душе, что захотелось прыгать и скакать, как делают дети и собаки, и по собачьи ластиться к этим белоснежно-мудрым существам, тереться взлохмаченной головой об их колени, нежно покусывать детские лодыжки.
Он метнулся туда, к ним. Что-то лопнуло в воздухе: его толкнуло, швырнуло, и он кубарем скатился на Стол Совещаний и помчался вперед, по центру Схемы. Сначала ему показалось, что он снова Колобок — Колобок, сошедший со своей Орбиты, но зато вышедший на Трассу, на Магистраль, прямо и четко ведущую к Цели. Потом ему почудилось, что он — Бублик. Но тут же он понял, что он не бублик и не колобок, а золотое кольцо, гладкое, раскаленное, без надписей или каменьев, напоминающее по типу обручальное. Он катился по Схеме Меча: вот он прошел Рукоять и Перекрестие и вышел на Финишную Прямую — на сверкающую Магистраль Клинка.
На дикой (как ему мнилось) скорости он мчался вперед по центру этой Магистрали, по тому месту схемы, где обозначено было «ложе меча». Если бы это был реальный, а не схематический меч, здесь прошла бы стальная канавка, русло, по которому должна струиться соленая и терпкая река вражеской крови.
Снова появилось ощущение стадиона. Мириады ангелов стали дружно, сильно хлопать крыльями, подбадривая Дунаева. Гул аплодисментов и совокупный мощный крик волной шел с трибун, с золотых скамей. Они «болели» за него… И он мчался все быстрее.
Скорость! О, скорость! О, бег существ! О, золотые урны, наполненные прахом полубожественных тел, которыми награждают победителей!
Магистраль стала сужаться. Он вышел на Острие. Острие упиралось в стрельчатое готическое окошко — узкое, скромное, с выбитым на хуй витражом. Лишь пестрые осколки торчали из рам.
Дунаев понял, что сейчас он вылетит на полной скорости в это оконце.
Он изо всех сил затормозил и завертелся волчком уже на подоконнике. «На крутом витраже!» — мелькнул в сознании каламбур. От падения в окно его спас кривой осколок витража, усеянный изображениями мелких цветов — кажется, гладиолусов. Сквозь красные, как кровь, лепестки гладиолусов Дунаев глянул в окно и увидел красное небо, запачканное дымом сражений, и далеко внизу — руины города и красную ленту реки. Он узнал Волгу. Это был Сталинград. Он попытался определить, где находится, но почти все здания города, все ориентиры были разрушены. Он смотрел на город с какой-то точки, высоко расположенной в небе. Внезапно сквозь тучи пробилось солнце и заиграло в рубиновом стекле. С трепетом Дунаев увидал огромную тень, падающую на руины города. Он узнал эту тень. Это был колосс — Ася Каменная, грозная и величественная мать Максимки. Максимальная мать! Он видел тень ее могучих плеч, тень развернутой головы, тень воздетой к небу руки и тень меча, сжимаемого этой рукой. Тень меча лежала прямо под ним, рассекая город пополам. Он вдруг понял, что находится в мече , в самом его кончике, в острие. Он был внутри изваяния, внутри меча!