Господин Малоссен, стр. 49
– А ты, Йовхен, что думаешь о кинематографе?
– А что, по-вашему, следует думать об изобретении? Нужно подождать.
Идея, в общих чертах принимаемая этой юной венской порослью, заключалась в том, что если природа наделила человека глазами, то кинематограф подарил ему взгляд.
– Остается только узнать, как вы этот взгляд используете.
– Прославляем движение, Йовхен! Кинематограф – это чествование движения, это сама жизнь!
– Вздор, это ваше движение, – восклицал маленький Иов, – вздор! (Это было любимое восклицание его отца, он обожал его повторять.) Трижды вздор! Движение здесь нужно лишь для того, чтобы выразить длительность! Движение – просто способ и ничего больше, инструмент! Посредством кинематографа братья Люмьер передали нам гораздо больше, чем только движение: они подарили нам возможность ухватить течение времени.
– Правда? Ну-ка, растолкуй это нам, Йовхен!
Его поднимали на руки, передавали над головами и водворяли на стойку бара. Обычно там его нянька и находила: стоящим во весь рост на цинковой сцене.
– Ну, Йовхен, что это еще за история со временем?
Как прирожденный оратор, маленький Иов, воздев руки, требовал тишины.
– Все вы видели, как рабочие выходят с фабрики Люмьер, вы видели, как они приближаются к вам, вы, как дети, хлопали в ладоши, крича: «Они шевелятся! Они двигаются!» Большое открытие: рабочие двигаются! И для этого нужно было ждать изобретения кинематографа, чтобы открыть, что рабочие двигаются? что велосипеды катятся? что двери открываются и закрываются? что поезда прибывают на вокзал? что аристократы расшаркиваются перед королевой? что старые королевы передвигаются не так быстро, как молодые? Вы что, только там все это увидели?
Аргумент был настолько сильный, что все замерло в «Кафе Централь». Потом раздался чей-то женский голос:
– А ты, Йовхен, сам-то ты, что увидел?
Иов отыскал глазами эту женщину. Она курила длинную трубку. На коленях у нее сидела девочка. Из-под насмешливой улыбки матери на Иова вдруг поднялся небесно-голубой взгляд дочери, и он прочитал в нем обещание вечности.
– Между тем, первым мгновением, когда двери открылись, – начал он, возвращая малышке ее взгляд, – и последним, когда проектор заклинило, прошло тридцать семь секунд… Тридцать семь, – повторил он, делая вид, что считает на пальцах, чтобы девочка поняла.
Внезапное волнение заставило его прерваться, в глазах у него помутнело, и он закончил, почти шепотом:
– Кинематограф подарил мне тридцать семь секунд жизни этих мужчин и этих женщин. Каждого из этих мужчин… каждой из этих женщин… тридцать семь секунд их существования. Я их не забуду.
Потом, устремив взгляд на маленькую девочку, и только на нее, сказал:
– Мы их не забудем никогда.
– Девочкой была Лизль?
– Как ты догадался, Бенжамен? Ну ты молодец!
Посмеиваясь надо мной, Жюли откупоривала бутылку руссетт. Там, у наших ног, белое солнце полировало озеро Аннеси, ложась бликами на его цинковую гладь: вот это стойка бара! Там нас уже дожидались, выстроившись в ряд, вина для дегустации.
– После этого савойского руссетт, я дам тебе попробовать вино из Абим, такое слегка игристое, очень приятное. Затем примемся за красное мондёз. Красивое название, правда? Вот увидишь, это вино такого насыщенного, чистого красного цвета…
32
– Постарайтесь дышать не так часто, я сейчас, одну секунду. Держитесь прямо, мсье Силистри. А вы, инспектор Титюс, избавьте меня, пожалуйста, от ваших комментариев, немного уважения, не забывайте, что перед нами сенатор.
Упомянутый сенатор дал вспороть себя от челюстной кости до лобка, не сопротивляясь. Силистри досталась его печень, огромная, узловатая, жесткая, как деревяшка, розоватая с белыми пятнами, шедевр цирроза, вырванный из чрева сенатора с мерзким сосущим звуком. Затем сенатор отписал ему также свою селезенку, почки и поджелудочную железу. Силистри передавал наследство Титюсу, который раскладывал материал на небольшие оцинкованные подносы, для анализа. Сенатор не возражал. Он источал приторный запах, над которым веяло еще чем-то.
– Вы не чувствуете ничего особенного? – спросил Постель-Вагнер.
Титюс и Силистри заставили себя вдохнуть эту смесь.
– Запах старой бочки, – выпалил инспектор Титюс. – Я бы сказал, старый дуб, из тех, где хранят такую печенку.
– Тонко подмечено, но есть еще кое-что. Аромат, что примешивается к запаху.
Сенатор дал себя обнюхать.
– Зеленый миндаль, вы не находите? Вспомните – абрикосовый конфитюр.
Мама Силистри не делала абрикосового конфитюра.
– Цианид, – заключил судебный медик.
Постель-Вагнер покачал головой:
– Плохие новости, сенатор, в ваш джин-то, оказывается, чего-то намешали.
Доктор Постель-Вагнер обращался теперь к своему покойнику.
– Кто-то положил глаз на ваше наследство. Или на ваше кресло в президиуме генерального совета. Семья и политика, две верные причины смертности, не считая цирроза, конечно…
Зажатый между двумя стеклышками, под микроскопом, сенатор раскололся. Он наконец согласился на диалог.
– Полностью с вами согласен, сенатор: халтура, допотопный способ отравления. Или вы кого-то внезапно потревожили, или слишком долго доставали своих людей. Отсюда и спешка. Они рассчитывали на ваш цирроз, чтобы поскорее вас зарыть. Смерть на людях, скажем, за столом во время банкета, с такой-то печенью и в вашем возрасте… вполне естественно, нет?
Судебный медик Постель-Вагнер обратился теперь к своему досье.
– Да, да… именно… но они, видно, не рассчитывали на присутствие врача на этой пирушке…
Он переворачивал страницы.
– Доктор… Фюстек! Прекрасный диагноз, дорогой коллега. Браво!
Не оборачиваясь, судебный медик Постель-Вагнер позвал:
– Инспектор Титюс? Поздравьте, пожалуйста, моего собрата, доктора Фюстека, я продиктую…
Он уперся глазом прямо в микроскоп.
– А пока господин Силистри может вернуть сенатору его органы, он нам уже все сказал.
И так как у него за спиной все по-прежнему оставалось без движения, судебный медик Постель-Вагнер обернулся.
– Вам плохо?
Могло быть и лучше, конечно, не стой они оба над распоротым сенатором. Титюс смело попытался ответить:
– Нет, ничего. Жизнь не цирроз все-таки…
Силистри же и двух слов связать не мог.
– Вы за это поплатитесь, Постель. Как только представится случай, я сам привяжу вас к стулу и заставлю посмотреть кассету-другую – пожалеете, что вообще родились. Если вы вскрываете тела, то мы занимаемся душами. И поверьте мне, цирроз души…
Судебный медик прервал обличительную речь инспектора, задрав полу своего белого халата и протянув ему фляжку в кожаном чехле – вогнутая бутыль удобно облегала его правую ягодицу.
– Глотните и держитесь на ногах, уже всё, мы закончили.
Запах виски немного разбавил стоячий воздух лаборатории.
Силистри не притронулся. Он пытался удержать ком, подкатывавший к горлу.
– Не желаете? Напрасно, это одно из лучших. Моя жена ирландка.
Судебный медик осушил флягу наполовину, передал остальное Титюсу и отворил дверь прозекторской, которая вела в коридор, к выходу.
Там, за дверью, на деревянной скамье ждал мальчуган.
– Ты кто такой? – спросил Постель-Вагнер, радостно улыбнувшись.
– Тома. Палец болит, – добавил мальчонка без всяких предысторий.
– Тома Палецболит?
Стоя на страже у входной двери, инспектор Карегга поднял взгляд от своих четок и кивнул головой в сторону мальчишки.
– Говорит, что его бабушка вас знает.
– А кто твоя бабушка?
– Мадам Бужно.
– А! Мадам Бужно! Как же, знаем! Как ее бедро?
– Хорошо, доктор. Это она меня отправила сюда. У меня болит палец.
Две секунды спустя довольная физиономия судебного медика появилась в приоткрытой двери:
– Складывайте сенатора, господа, а я пока займусь живыми. Исключительный панариций!