Королева Марго (др. перевод), стр. 131
– Ты хорошо сказала, благодарю тебя, – ответил Коконнас.
– Перед расставанием, королева моя, – сказал Ла Моль, – окажите последнюю вашу милость: дайте мне что-нибудь на память о вас, что я мог бы поцеловать, всходя на эшафот.
– О да! – воскликнула Маргарита. – Вот!
И она сняла с шеи маленький золотой ковчежец на золотой цепочке.
– На, возьми! Этот святой ковчежец я ношу с самого детства. Моя мать надела мне его на шею, когда я была малюткой и она меня еще любила; нам он достался по наследству от нашего дяди, папы Климента. Я никогда не расставалась с ним. На, возьми!
Ла Моль взял и горячо поцеловал ковчежец.
– Отпирают дверь! – крикнул тюремщик. – Бегите же! Скорей, скорей!
Обе дамы побежали и скрылись за алтарем.
Вошел священник.
X. Площадь Сен-Жан-ан-Грев
Семь часов утра. Шумная толпа заполняет улицы, площади, набережные и ждет.
В десять часов утра та же таратайка, что некогда привезла в Лувр двух лежавших без сознания друзей после их дуэли, выехала из Венсенского замка, медленно проследовала по улице Сент-Антуан, где зеваки, давя друг друга, стояли словно статуи с застывшим взглядом и с печатью молчания на устах. В этот день королева-мать показала народу действительно раздирающее душу зрелище.
В таратайке, тащившейся по улицам, два молодых человека с непокрытой головой, одетые в черное, полулежали на соломе, прижавшись один к другому. Коконнас держал у себя на коленях Ла Моля, который возвышался головой над краями таратайки и мутным взором смотрел по сторонам.
В это время толпа, стараясь проникнуть жадными глазами в самую глубину повозки, теснилась вокруг нее, приподнималась, становилась на цыпочки, влезала на тумбы, лепилась по выступам на стенах и чувствовала себя удовлетворенной лишь тогда, когда ей удавалось прощупать взглядом каждый дюйм на этих двух телах, уцелевших от пытки только для того, чтобы уйти в небытие.
Кто-то сказал, что Ла Моль умирает, не признав ни одного предъявленного обвинения. Коконнас же, как уверяли, не стерпел боли и все раскрыл.
Поэтому со всех сторон раздавались крики:
– Видите, видите рыжего? Это он все рассказал, все выболтал! Трус! Из-за него и другой идет на смерть. А другой – храбрый, не сказал ни слова.
Оба друга хорошо слышали и похвалы одному, и оскорбления другому, сопровождавшие их смертный путь. Ла Моль жал руки своему другу, а лицо пьемонтца выражало безграничное презрение, и он глядел на глупую толпу с высоты мерзкой таратайки, как с триумфальной колесницы.
– Скоро ли мы доедем? – спросил Ла Моль. – Друг, у меня больше нет сил, я чувствую, что упаду в обморок.
– Держись, Ла Моль, сейчас проедем мимо переулков Тизон и Клош-Персе. Смотри, смотри!
– Ах! Приподними меня – хочу еще раз поглядеть на этот приют блаженства!
Коконнас тронул рукой плечо Кабоша, который сидел спереди и правил лошадью.
– Мэтр, – сказал Коконнас, – окажи нам услугу и остановись на минуту против переулка Тизон.
Кабош кивнул головой в знак согласия и, доехав до переулка, остановился. Ла Моль благодаря помощи друга кое-как приподнялся, со слезами на глазах посмотрел на одинокий домик, безмолвный, наглухо закрытый, как гробница, и тяжкий вздох вырвался из его груди.
– Прощай! – шептал Ла Моль. – Прощай, молодость, любовь, жизнь!
И голова его поникла.
– Не падай духом! – сказал Коконнас. – Быть может, все это мы опять найдем на небесах.
– Ты веришь в это? – спросил Ла Моль.
– Верю, потому что так мне сказал священник, а главное, потому, что я надеюсь. Но не теряй сознания, держись, мой друг, а то нас засмеют все эти негодяи, которые на нас глазеют.
Кабош услышал его последние слова и, подгоняя одной рукой лошадь, протянул назад другую руку и незаметно передал маленькую губку, пропитанную настолько сильным возбуждающим, что Ла Моль, понюхав губку и потерев ею виски, сразу почувствовал себя свежее и бодрее.
– Уф! Я ожил, – сказал он и поцеловал висевший у него на шее золотой ковчежец.
Когда они доехали до угла набережной и обогнули очаровательное небольшое здание, построенное Генрихом II, стал виден эшафот, который возвышался над толпой и представлял собой высокий, голый, кровью залитый помост.
– Друг, я хочу умереть первым, – сказал Ла Моль.
Коконнас второй раз дотронулся рукой до плеча Кабоша.
– Что такое, месье? – спросил палач, обернувшись.
– Милый человек, ты хочешь доставить мне удовольствие? По крайней мере, ты так мне говорил.
– Да, и повторяю это.
– Вот друг мой пострадал больше меня, поэтому и сил у него меньше.
– Так что?
– Он говорит, что ему будет чересчур тяжко смотреть, как будут меня казнить. А кроме того, если я умру первым, некому будет внести его на эшафот.
– Ладно, ладно, – сказал Кабош, отирая слезу тыльной стороной руки, – не беспокойтесь, будет по-вашему.
– И с одного удара, да? – шепотом спросил Коконнас.
– Одним махом.
– Вот это хорошо… А если с одного удара трудно, так отыгрывайтесь на мне.
Таратайка остановилась; подъехав к эшафоту, Коконнас надел шляпу.
Шум, похожий на рокот морских волн, долетел до Ла Моля. Он хотел приподняться, но не хватило сил; пришлось пьемонтцу и Кабошу поддерживать его под мышки.
Вся площадь казалась вымощенной головами, ступени городской думы походили на амфитеатр, забитый зрителями. Из каждого окна высовывались лица, возбужденные, с горящими глазами. Когда толпа увидела красивого молодого человека, который не мог держаться на раздробленных ногах и сделать последнее усилие, чтобы самому взойти на эшафот, общий крик жалости потряс всю площадь, слив воедино рокочущие голоса мужчин и жалобные вопли женщин.
– Это один из самых больших придворных щеголей; таких казнят не у Сен-Жан-ан-Грев, а на Пре-о-Клерк, – говорили мужчины.
– Что за красавчик! Какой бледный! Это тот, который не захотел отвечать, – говорили женщины.
– Друг, я не могу держаться на ногах! – сказал Ла Моль. – Отнеси меня!
– Хорошо, – ответил Коконнас.
Он сделал палачу знак отстраниться, затем нагнулся, взял на руки Ла Моля, как ребенка, твердым шагом взошел с этой ношей на помост и опустил на него своего друга под неистовые крики и рукоплескания толпы.
Коконнас снял с головы шляпу и раскланялся, а затем бросил ее к своим ногам.
– Посмотри кругом, – сказал Ла Моль, – не увидишь ли где-нибудь «их».
Коконнас медленно стал обводить взглядом площадь, пока не дошел до одной точки; тогда он остановился и, не спуская с нее глаз, протянул руку и тронул за плечо Ла Моля.
– Взгляни на окно в той башенке, – сказал он.
Другой рукой он показал на окно маленького здания, существующего и до сих пор между улицей Ванри и улицей Мутон, как осколок былых времен. Две женщины, одетые в черное, стояли не у самого окна, а несколько в глубине.
– Ах! Я боялся только одного, – сказал Ла Моль, – что я умру, не повидав их. Я вижу их и могу спокойно умереть.
Не отрывая жадных глаз от этого оконца, Ла Моль поднес к губам и расцеловал зажатый в руке ковчежец.
Коконнас приветствовал обеих дам с таким изяществом, как будто щеголял манерами в гостиной.
В ответ на это обе дамы замахали платочками, мокрыми от слез.
Кабош дотронулся пальцем до плеча Коконнаса и многозначительно повел глазами на Ла Моля.
– Да, да! – ответил Коконнас и повернулся к своему другу.
– Поцелуй меня, – сказал он, – и умри достойно. Такому храбрецу, как ты, это нетрудно!
– Ах! Я так мучаюсь, что для меня невелика заслуга умереть достойно!
Подошел священник и поднес Ла Молю распятие, но Ла Моль с улыбкой показал ему ковчежец, который держал в руках.
– Все равно, – сказал священник, – просите того, кто сам претерпел то же, что и вы, укрепить вас.
Ла Моль приложился к ногам Христа.
– Поручите мою душу, – сказал он, – молитвам монахинь в монастыре благодатной Девы Марии.