Анж Питу (др. перевод), стр. 98

– Остаться и смотреть, как перерезывают горло, а может, даже самому дойти до этого?

– Да что ты, – со слабой улыбкой возразил Жильбер. – Разве ты способен перерезать горло?

– Я хочу сказать, что если останусь здесь, как вы предлагаете, – весь задрожав, воскликнул Бийо, – то первого же негодяя, который на моих глазах станет перебрасывать через фонарь веревку, повешу на этой же веревке собственными руками.

Жильбер улыбнулся немного шире.

– Выходит, ты меня понял, – проговорил он, – и сам уже готов отправлять людей на тот свет.

– Негодяев – да.

– Скажи, Бийо, ты видел, как убивали де Лома, Делоне, Флесселя, Фулона и Бертье?

– Видел.

– А как их называли те, кто убивал?

– Негодяями.

– Верно, – подтвердил Питу, – они их называли негодяями.

– Да, но все равно я прав, – настаивал Бийо.

– Ты будешь прав, когда станешь вешать, а если повесят тебя, будешь не прав.

Столь мощный удар заставил Бийо повесить голову, но через несколько секунд он снова с достоинством ее поднял.

– Значит, вы уверяете, – сказал он, – что тот, кто убивает беззащитных людей и всеми за это уважаем, такой же француз, как я?

– А, это другое дело, – ответил Жильбер. – Да, во Франции есть самые разные французы. Во-первых, французский народ, это – Питу, ты, я. Затем есть французское духовенство и французское дворянство. То есть во Франции существуют три вида французов, и каждый, со своей точки зрения, вернее, с точки зрения своих интересов – француз, и это, не считая короля Франции, который по-своему тоже француз. Понимаешь, Бийо, в различии всех этих французов между собой и заключается подлинная причина революции. Ты француз на свой манер, аббат Мори [177] – на свой, отличный от твоего; Мирабо не такой француз, как ты, а король не такой, как Мирабо. Милый мой друг Бийо, человек с чистым сердцем и здравым рассудком, ты войдешь во вторую часть сочинения, которое я теперь пишу. Доставь мне удовольствие, взгляни-ка вот на это.

С этими словами Жильбер показал Бийо лист бумаги с напечатанным на нем текстом.

– Что это? – спросил тот, беря лист в руки.

– Прочти.

– Да вы же знаете, что я не умею читать.

– Пусть тогда прочтет Питу.

Питу поднялся с пола, встал на цыпочки и заглянул фермеру через плечо.

– Это не по-французски, – сказал он, – не по-латыни и не по-гречески.

– Это по-английски, – ответил Жильбер.

– По-английски я не умею, – гордо отозвался Питу.

– А я умею и переведу вам эту бумагу, – сказал Жильбер. – Только сначала прочтите подпись.

– Питт, – прочитал Питу. – Кто таков этот Питт?

– Сейчас объясню, – успокоил его Жильбер.

XIV. Питты

– Питт, – начал Жильбер, – это сын Питта [178].

– Погоди-ка, – прервал его Питу. – Это похоже на Священное писание. Стало быть, существует Питт Первый и Питт Второй?

– Да, и Питт Первый, друзья мои… Вот слушайте, я вам сейчас расскажу.

– Слушаем, – в один голос ответили Бийо и Питу.

– Питт Первый был в течение тридцати лет заклятым врагом Франции. Прикованный подагрой к своему кабинету, он сражался оттуда с Монкальмом и Водрейлем в Америке, Сюфреном и д’Эстеном на море, Ноайлем и Брольи на суше [179]. Главной мыслью его политики было лишить Францию господства в Европе. За тридцать лет он отобрал у нас одну за другой все колонии, фактории и прибрежные владения в Индии, полторы тысячи квадратных лье в Канаде, а когда увидел, что Франция на три четверти разрушена, завещал своему сыну довершить ее гибель.

– Вот оно что, – явно заинтересовавшись, заметил Бийо. – Значит, этот теперешний Питт…

– Да, – подхватил Жильбер, – это сын Питта, которого вы уже знаете, папаша Бийо, о котором был наслышан Питу, равно как и весь мир, и которому в мае стукнуло тридцать лет.

– Тридцать?

– Сейчас увидите, друзья мои, что он не теряет времени зря. Вот уже семь лет он правит Англией, семь лет осуществляет на практике теории своего папеньки.

– Похоже, мы избавимся от него еще не скоро, – заметил Бийо.

– Верно, тем более что Питты невероятно живучи. Позвольте, я приведу вам пример.

Легонько кивнув, Питу и Бийо дали понять, что они внимательно слушают.

Жильбер продолжал:

– В тысяча семьсот семьдесят восьмом году отец нашего врага был при смерти. Врачи поставили его в известность, что жизнь его висит на волоске, который может порваться из-за малейшего усилия. В то время в парламенте обсуждался вопрос об уходе из американских колоний и предоставлении им независимости, чтобы избежать разжигаемой Францией войны, которая грозила поглотить большую часть богатств и войск Великобритании.

Как раз в этот момент Людовик Шестнадцатый, награжденный сейчас французской нацией титулом отца французской свободы, торжественно признал независимость Америки, где на полях битв и в дипломатических переговорах главную роль играли французская шпага и французская мысль. Англия, со своей стороны, предложила Вашингтону, предводителю повстанцев, признать американскую нацию, если она войдет в союз с Англией против Франции.

– Мне кажется, – заметил Бийо, – что порядочные люди не делают и не принимают подобных предложений.

– Милый мой Бийо, это называется дипломатией, и в мире политики такие идеи в большом ходу. Так вот, хоть это предложение вам и показалось недостойным, американцы, за исключением разве что Вашингтона, человека в высшей степени прямодушного, готовы были уже купить себе мир ценою бесчестного соглашения с Англией.

Однако лорд Чатам, отец Питта, этот безнадежный больной, этот умирающий, этот призрак, одною ногой стоявший в могиле, Чатам, которому, казалось, предстояло лишь немного отдохнуть на этой земле, прежде чем уснуть вечным сном под своим надгробием, этот старец заставил привезти себя в парламент, где обсуждался вопрос договора с Америкой.

Он держал под руку своего сына Уильяма Питта, в то время девятнадцатилетнего молодого человека, а также зятя, и был одет в роскошный кафтан, в котором со своею смертельной худобой выглядел довольно нелепо. Бледный, словно привидение, с безжизненными глазами под набрякшими веками, он велел провести себя к своему месту – правительственной скамье; изумленные столь неожиданным появлением лорды восхищенно кланялись, как, вероятно, приветствовал бы римский сенат вернувшегося Тиберия, давно умершего и забытого [180].

Низко нагнув голову, он молча слушал речь лорда Ричмонда, автора этого предложения, и когда тот закончил, Чатам встал и начал ему отвечать.

Этот полумертвый человек нашел в себе силы говорить три часа, нашел в сердце огонь, который зажег его взгляд, нашел в душе слова, тронувшие всех присутствующих.

Да, речь его была направлена против Франции, он внушал соотечественникам ненависть к этой стране, он призывал их объединиться и покончить с постылым соперником. Он запрещал признавать независимость Америки, запрещал вступать в какие бы то ни было соглашения, восклицая: «Война! Война!» Он говорил так, как когда-то Ганнибал держал речь против Рима, а Катон – против Карфагена. Он заявил, что долг каждого преданного Британии англичанина погибнуть, но не позволить, чтобы хоть одна колония отделилась от любимой отчизны.

Он закончил речь, выкрикнул последнюю угрозу и упал как подкошенный.

В этом мире делать ему было больше нечего, из парламента его вынесли бездыханного.

– Вот это да! – одновременно воскликнули Бийо и Питу. – Вот так лорд Чатам!

– Это и был отец тридцатилетнего человека, который нас в данную минуту интересует, – продолжал Жильбер. – Чатам умер в возрасте семидесяти лет. Если сын проживет столько же, нам придется иметь дело с Уильямом Питтом еще сорок лет. Вот кто стоит против нас, папаша Бийо, вот кто правит Великобританией, вот кто не забывает имен Ламетов, Рошамбо и Лафайета и – как знать – может быть, всего Национального собрания, вот кто смертельно ненавидит Людовика Шестнадцатого, автора договора тысяча семьсот семьдесят восьмого года, вот кто не может дышать спокойно, пока во Франции есть хоть одно заряженное ружье, хоть один полный карман. Ну что, начинаете понимать?