Анж Питу (др. перевод), стр. 63

Если в мире и существует слепая, безудержная сила, то это – сила цифр и связанных с ними надежд.

А цифра, рядом с которой стоит множество нулей, мгновенно затмевает все богатства вселенной.

В этой силе заключено даже нечто от чаяний заговорщика или тирана: на восторгах, которые и сами-то имеют под собой лишь смутные надежды, они воздвигают гигантские умозрительные построения, рассеивающиеся при малейшем дуновении, не успев даже окрепнуть и приобрести отчетливые очертания.

Несколько слов графа де Шарни да восторженные возгласы присутствующих сделали свое дело: Мария Антуанетта уже видела себя во главе могущественной армии, слышала раскаты своих безобидных орудий и наслаждалась ужасом, который те должны внушить парижанам как залог непременной победы.

Вокруг нее мужчины и женщины, опьяненные молодостью, верой и любовью, говорили о блестящих гусарах, тяжелых драгунах, наводящих ужас швейцарцах, шумных канонирах и подсмеивались над грубо сделанными пиками, насаженными на рукоятки из неструганого дерева, всем им не могло и в голову прийти, что совсем скоро на кончики этих мерзких пик будут насажены благороднейшие головы Франции.

– Пики я боюсь даже больше, чем ружья, – прошептала принцесса де Ламбаль.

– Потому что очень уж это уродливая смерть, милая моя Тереза, – со смехом объяснила королева. – Но пусть тебя это не тревожит. Наши парижские пикинеры не идут ни в какое сравнение со знаменитыми швейцарскими копейщиками из Мора [146], а нынешние швейцарцы вооружены кое-чем получше, чем пики; у них есть хорошие мушкеты, из которых они, слава богу, умеют стрелять!

– О, за это я ручаюсь, – заметил г-н де Безанваль.

Королева повернулась к г-же де Полиньяк, желая узнать, не стала ли та спокойнее после всех этих уверений, но графиня казалась еще более бледной и дрожащей, чем обычно.

Королева, чья безмерная нежность к подруге порой наносила урон ее королевскому достоинству, тщетно делала веселое лицо.

Молодая женщина оставалась мрачной и казалась погруженной в какие-то мучительные думы.

Ее уныние лишь опечалило королеву. Молодых офицеров, однако, не оставлял энтузиазм, и, собравшись в кружок около своего товарища барона де Шарни, подальше от начальников, они составляли собственный план кампании.

И вот среди этого лихорадочного возбуждения вошел улыбающийся король – один, без придверников и объявлений.

Королева, пылая от возбуждения, вызванного ею вокруг своей особы, бросилась к нему.

При появлении короля все разговоры смолкли и воцарилось глубокое молчание: все ждали слова повелителя – слова, которое электризует и одновременно подчиняет.

Известно, что когда атмосфера в достаточной степени заряжена электричеством, достаточно малейшего сотрясения, чтобы возникла искра.

Для придворных король и королева, расхаживающие друг перед другом, и были электрическими полюсами, между которыми должна была вот-вот вспыхнуть молния.

Все с дрожью слушали, буквально впитывали первые слова, сорвавшиеся с королевских уст.

– Сударыня, – начал Людовик XVI, – за всеми этими событиями мне позабыли подать ужин. Не будете ли вы любезны накормить меня ужином здесь?

– Здесь? – в изумлении воскликнула королева.

– Стоит вам захотеть…

– Но государь…

– Ах да, вы беседуете. Что ж, я тоже побеседую… за ужином.

Простое слово «ужин» охладило всеобщий энтузиазм. Но, услышав слова: «Я тоже побеседую за ужином», даже королева не смогла удержаться от мысли, что в подобном спокойствии есть известная доля героизма.

Своим спокойствием король явно желал подчеркнуть ужас происходящих событий.

О да! Дочь Марии Терезии не могла допустить, что в подобный момент потомок Людовика Святого может думать об удовлетворении обычных телесных нужд.

Мария Антуанетта ошибалась. Король просто хотел есть.

XXVI. Как ужинал король 14 июля 1789 года

По распоряжению Марии Антуанетты королю накрыли небольшой столик в кабинете королевы.

Однако случилось нечто прямо противоположное тому, на что она рассчитывала. Воцарилось молчание, которым Людовик XVI воспользовался исключительно для того, чтобы все внимание посвятить ужину.

Пока Мария Антуанетта пыталась подогреть остывший энтузиазм, король поглощал пищу.

Офицеры, которые не находили, что сей гастрономический сеанс достоин потомка Людовика Святого, сбились в кучки и вели себя с меньшей почтительностью, чем того требовали обстоятельства.

Королева залилась краской, в каждом ее жесте проскальзывало раздражение. Этой тонкой, аристократичной и нервной натуре было явно непонятно такое зримое преобладание материального над духовным. Она подошла к столу, чтобы заставить вновь приблизиться тех, кого появление короля вынудило отойти в сторонку.

– Государь, – осведомилась королева, – нет ли у вас каких-либо приказаний?

– Каких еще приказаний, сударыня? – отвечал король с набитым ртом. – Быть может, в этот трудный момент вы будете нашей Эгерией [147]?

Сказав это, он отважно набросился на куропатку с трюфелями.

– Государь, – отозвалась королева, – Нума был королем мирным. А поскольку сегодня все уверены, что нам нужен воинственный король, вы, ваше величество, желая выбрать себе античный образец, должны быть Ромулом, раз уж не можете быть Тарквинием [148].

Король улыбнулся спокойной, чуть ли не блаженной улыбкой.

– А эти господа тоже настроены воинственно? – спросил он, повернувшись к кучке офицеров, и его глаза, заблестевшие после плотной еды, показались им полными отваги.

– Да, государь! – в один голос воскликнули они. – Война! Нам нужна лишь война!

– Господа, – остановил их король, – я рад, так как вижу, что, если будет надо, могу на вас рассчитывать. Но сейчас у меня есть два советчика: государственный совет и мой желудок. Первый советует мне, что я должен делать, а следую я советам второго.

Рассмеявшись, он протянул слуге полную объедков тарелку и взял чистую.

Ропот изумления и гнева пробежал по толпе дворян, из которых любой по первому знаку короля готов был пролить за него кровь.

Королева отвернулась и топнула ножкой.

К ней подошел принц де Ламбеск.

– Вот видите, государыня, – проговорил он, – его величество думает так же, как я: лучше подождать. Так велит благоразумие, и откуда бы ни проистекало это мое качество, мы живем в такие времена, что оно просто необходимо.

– Да, сударь, необходимо, – до крови кусая губы, согласилась королева.

И, смертельно опечаленная, она прислонилась к камину; взгляд ее был устремлен в ночь, а душа разрывалась от отчаяния.

Такое разногласие между королем и королевой поразило всех собравшихся. Королева едва сдерживала слезы. Король же продолжал ужинать с отменным аппетитом, присущим семейству Бурбонов и даже вошедшим в поговорку.

Зал понемногу опустел. Группки людей таяли, как под лучами солнца тает в саду снег, обнажая островки черной унылой земли.

Королева, увидев, как исчезает на глазах группа воинственных офицеров, на которых она так рассчитывала, решила, что могущество ее развеялось, словно громадные рати ассирийцев и амалекитян [149] развеялись когда-то от одного дуновения господа и навсегда исчезли в пучине моря или забвения.

Очнуться королеву заставил нежный голосок графини Жюль, которая подошла к ней вместе с г-жой Дианой де Полиньяк, своей невесткой.

При звуках ее голоса в сердце гордой женщины вновь забрезжило будущее – приятное будущее с цветами и пальмами: искренний и преданный друг стоит больше десяти королевств.

– О, это ты, ты, – шептала она, обнимая графиню, – значит, все же у меня есть еще друг.

И давно сдерживаемые слезы заструились из глаз, потекли по щекам, увлажнили грудь, но были они не горькими, а отрадными, они не стесняли ей дыхание, а, напротив, позволили вздохнуть полной грудью.