Анж Питу (др. перевод), стр. 142

– Вот так так!

– Я обожглась во время стирки, вот мне и понадобились листья живучки.

Анж покосился на руки Катрин, словно изо всех сил стараясь поверить.

– Нет, не руки, а ноги, – поспешно сказала она.

– И что, нашли живучку?

– Самолучшую: вот видите, я не хромаю.

«Когда я видел, как она быстрее козочки бежит по вереску, она тоже не хромала», – подумал Питу.

Катрин вообразила, что добилась своего; она надеялась, что Питу ничего не видел и ничего не знает.

Уступив порыву радости, порыву, который не красил эту добрую душу, она сказала:

– А господин Питу, значит, на нас обиделся: видать, господин Питу гордится своей новой должностью; теперь он офицер, вот он и презирает бедных крестьян.

Питу был уязвлен. Когда приносишь такую жертву, пускай даже сам стараешься, чтобы ее не заметили, все-таки в глубине души ждешь хоть какой-нибудь награды, а между тем Катрин только и делала, что морочила Питу, издевалась над ним, вне всякого сомнения сравнивая его с Изидором де Шарни, и вот все добрые намерения Питу развеялись. Самолюбие – это уснувшая гадюка: ее можно с ходу раздавить, но наступать на нее неразумно.

– Сдается мне, барышня, – возразил Питу, – что вы сами на меня обиделись.

– С чего вы взяли?

– Сначала прогнали меня с фермы, не дали никакой работы. Нет, господину Бийо я об этом ни слова не сказал: у меня, слава богу, есть руки и сердце, я сам могу о себе позаботиться.

– Уверяю вас, господин Питу…

– Хватит, барышня! Вы у себя дома хозяйка. Значит, вы меня прогнали; а если так уж вышло, что вы шли к павильону господина де Шарни, а я оказался там, и вы меня заметили, то надо было со мной заговорить, а не удирать, как мальчишка из чужого сада.

Гадюка выпустила жало: спокойствие Катрин растаяло, как туман.

– Удирать? – повторила она. – Разве я удирала?

– Вы бежали, как на пожар, барышня, не успел я захлопнуть книгу, как вы уже вскочили на беднягу Каде, который был привязан в зарослях; он объел всю кору с ясеня – пропало дерево!

– Пропало дерево? Да что вы такое говорите, господин Питу? – пролепетала Катрин, чувствуя, что теряет всю свою самоуверенность.

– Да ведь дело понятное, – продолжал Питу. – Покуда вы собирали живучку, Каде пасся, а за час он много всего успел сжевать.

– Какой там час! – вскричала Катрин.

– Барышня, чтобы так ободрать дерево, лошади надобно не меньше часа поработать зубами. Небось вы столько живучки набрали, что хватило бы на всех, кто был ранен на площади Бастилии; эта травка и впрямь хороша для припарок.

Катрин, бледная, сбитая с толку, не знала, что и сказать.

Питу тоже приумолк: он и так уж достаточно наговорил.

Остановившись на развилке дорог, мамаша Бийо распрощалась с приятельницами.

Питу терпел адские муки, потому что он терзался от раны, которую нанес: от боли он переминался с ноги на ногу, словно птица, готовая взлететь.

– Ну, что скажет офицер? – крикнула фермерша.

– Он желает вам доброго вечера, госпожа Бийо.

– Нет, погодите еще, – произнесла Катрин упавшим голосом.

– И вам того же, – сказала фермерша. – Ты идешь, Катрин?

– Ну, скажите же мне правду! – прошептала девушка.

– Какую правду, барышня?

– Значит, вы мне не друг?

– Увы! – промолвил несчастный, который в силу своей неопытности дебютировал в любви в несносном амплуа наперсника, в роли, которую лишь хитрецы умеют обернуть к своей выгоде, поступаясь самолюбием.

Питу чувствовал, что тайна вот-вот сорвется у него с языка; он чувствовал, что по первому слову Катрин готов сдаться.

Но в то же время он сознавал, что стоит ему заговорить, и он погиб; он сознавал, что умрет с горя, если Катрин сама скажет ему о том, о чем он только подозревал.

Пронзенный этим опасением, он онемел, как римлянин.

Он отвесил девушке поклон, исполненный такого почтения, что у нее сжалось сердце, с приветливой улыбкой поклонился г-же Бийо и исчез в густых зарослях.

Мамаша Бийо сказала дочке:

– Вот хороший парень: и ученый, и сердце доброе.

Оставшись один, Питу принялся рассуждать сам с собой.

– Неужели это и есть любовь? Иногда от нее так сладко делается, а иногда ужас как горько.

Бедняга был добр и простодушен; ему и в голову не приходило, что в любви мед перемешан с полынью, и весь мед достался на долю г-на Изидора.

С этой минуты, причинившей ей невыносимые страдания, Катрин прониклась к Питу боязливым почтением, какого у нее еще недавно и в помине не было по отношению к этому потешному и безобидному чудаку.

Когда тебя не любят, не так уж неприятно знать, что тебя хотя бы побаиваются, и Питу, весьма трепетно относясь к собственному достоинству, чувствовал себя не на шутку польщенным от того, что Катрин испытывает перед ним страх.

Но так как он не был столь искушенным психологом, чтобы догадываться, что думает женщина на расстоянии полутора лье от него, то ограничился тем, что всласть наплакался, а потом завел одну за другой унылые деревенские песни на самые жалобные мелодии, какие знал.

Воинство его было бы изрядно разочаровано, если бы командир явился перед ним, изливая душу в столь безутешных сетованиях.

От души попев, поплакав, пошагав, Питу вернулся к себе в комнату, перед которой обожествлявшие его жители Арамона выставили вооруженного часового, дабы оказать ему почет.

Часовой уже был настолько пьян, что разоружился: он спал, сидя на каменной скамье и поставив ружье между колен.

Удивленный Питу разбудил его.

Тут он узнал, что тридцать его молодцов заказали пирушку у папаши Телье, Вателя [238] здешних мест; что двенадцать самых развязных молодок увенчали победителей лаврами, а для местного Тюренна, победившего Конде [239] из соседнего кантона, оставлено почетное место.

Сердце Питу так истомилось, что желудок тоже начинал терпеть муки. «Мы удивляемся, – говорит Шатобриан, – сколько слез вмещает в себя королевское око, но никому не под силу измерить ту пустоту, что образуется от слез в желудке взрослого человека».

Часовой увлек Питу в пиршественную залу, где его встретили громовыми приветственными кликами.

Он молча поклонился, молча сел и с присущим ему хладнокровием набросился на ломти мяса и салат.

Он ел и ел, пока на сердце у него не полегчало, а желудок не наполнился.

XL. Неожиданная развязка

Когда за горем следует пиршество, горе или становится еще острее, или сменяется полным утешением.

Через два часа Питу спохватился, что боль перестала расти.

Он встал – меж тем как его сотрапезники уже не в силах были подняться на ноги.

Он обратился к ним с речью о спартанской трезвости, не смущаясь тем, что все они были мертвецки пьяны.

Ему подумалось, что, пока все храпят прямо за столом, недурно было бы пойти прогуляться.

Что до юных жительниц Арамона, то мы должны сообщить, что, к их счастью, они ускользнули до десерта, пока головы у них еще не успели закружиться, ноги – подкоситься, а сердца – воспламениться.

Питу, храбрейший из храбрых [240], невольно призадумался.

Сколько любви, красоты, пышности он перевидел, но в душе и в памяти у него осталось лишь несколько взглядов и последние слова Катрин.

Память, подернутая дымкой, подсказывала ему, что рука Катрин несколько раз коснулась его руки, плечо Катрин по-свойски задело его плечо, а во время затянувшегося спора она даже позволила себе кое-какие вольности, приоткрывшие ему все ее достоинства и чары.

И тут, пьянея от всего, чем ранее столь хладнокровно пренебрег, он принялся шарить вокруг, словно человек, только что пробудившийся ото сна.

Он вопрошал темноту, зачем он с такой суровостью обрушился на девушку, проникнутую любовью, нежностью, очарованием, на девушку, которой, в сущности, так легко было в самом начале жизни прельститься бесплотной мечтой. Увы, с кем не бывало!