Анж Питу (др. перевод), стр. 134

Если бы Питу отвернулся, он подставил бы под колотушки аббата Фортье ту часть своего тела, которая, по его мнению, была недостаточно укрыта броней.

– Ах, ты мои ружья захотел!.. – произнес аббат. – Ах, ты явился за моими ружьями!.. Ах, ты пришел мне сказать: ружья или смерть!..

– Что вы, господин аббат, – возразил Питу, – я вам об этом ни слова не сказал.

– Что ж! Ты знаешь, где мои ружья, так убей меня и завладей ими. Переступи через мой труп и возьми их.

– Я неспособен на это, господин аббат, неспособен.

И Питу, протянув руки к щеколде и не сводя взгляда с занесенной длани аббата Фортье, принялся подсчитывать в уме не ружья, запертые в арсенале аббата, а удары, готовые сорваться с ремешков его плетки.

– Итак, господин аббат, вы не желаете отдать мне ружья?

– Не желаю.

– Считаю до трех: не хотите?.. Раз!

– Нет.

– Два!

– Нет.

– Три!

– Нет! Нет! Нет!

– Ну что ж, – промолвил Питу, – оставьте их у себя.

И он проворно повернулся и выскользнул в приотворенную дверь.

Но несмотря на все его проворство, умелая рука со свистом рассекла воздух и с такой силой хлестнула Питу по мягкому месту, что доблестный покоритель Бастилии не удержался от горестного вопля.

На этот вопль выскочили соседи и, к своему глубочайшему изумлению, увидели Питу, который ударил во всю прыть при каске и при сабле, между тем как аббат Фортье, стоя на пороге своего дома, потрясал плетью, как карающий ангел – огненным мечом.

XXXV. Питу-дипломат

Только что мы видели, как Питу упал с облаков на грешную землю.

Удар был болезненный. Сам сатана не скатывался с такой высоты, когда удар молнии поверг его с небес в преисподнюю. И потом в преисподней сатана оказался царем, а Питу, испепеленный аббатом Фортье, вернулся к прежнему состоянию и снова стал Питу.

Каково теперь ему было предстать перед теми, кто облек его доверием? Теперь, когда он уже так неосторожно с ними пооткровенничал, каково ему было признаться, что избранный ими начальник – хвастун, фанфарон, который в каске на макушке и с саблей на боку стерпел удар плети по мягкому месту от аббата Фортье?

Зачем, зачем он похвалялся, что сладит с аббатом Фортье, а сам потерпел поражение!

Питу присел на краешек первой попавшейся канавы, обхватил голову руками и призадумался.

Он надеялся умаслить аббата Фортье, говоря с ним по-гречески и по-латыни. В своем наивном добродушии он льстил себя мыслью, что задобрил Цербера медовым пирогом красноречия, но пирог оказался горек, и Цербер не стал глотать его, а укусил руку дарителя. Так и рухнули все его планы.

Да, аббат Фортье был наделен необъятным самолюбием; на это самолюбие и понадеялся Питу; ведь аббата Фортье больше уязвило то, что Питу уличил его в ошибке против французского языка, чем требование отдать тридцать ружей из его арсенала.

Прекраснодушные молодые люди вечно совершают одну и ту же ошибку, веря в совершенство других людей.

Итак, аббат Фортье был оголтелый роялист, а главное, исполненный гордыни филолог.

Питу горько упрекал себя, что приплел короля Людовика XVI и прошедшее время глагола, и тем пробудил в аббате двойную ярость, которая обрушилась на него же. Зная аббата, ему следовало быть обходительнее. Тут он совершил нешуточный промах, в котором теперь раскаивался, но, как всегда, слишком поздно.

Оставалось найти выход из положения.

Надо было использовать все свое красноречие, чтобы убедить аббата Фортье в том, что он, Питу, добрый роялист, а главное – не ловить его на грамматических ошибках.

Надо было убедить аббата, что национальная гвардия в Арамоне выступает против революции.

И самое главное – надо было пропустить мимо ушей это злополучное прошедшее время!

И тогда, вне всякого сомнения, аббат допустил бы его к своему сокровищу, распахнул бы перед ним свой арсенал, дабы оказать поддержку доблестным защитникам монархии и героическому их начальнику.

Это было бы не притворство, а дипломатия. Пораскинув умом, Питу припомнил немало подобных примеров в истории.

Он подумал о Филиппе Македонском, который столько раз приносил ложные клятвы, а между тем его считают великим.

О Бруте, который притворялся тупицей, чтобы усыпить подозрение своих недругов, а между тем его считают великим.

О Фемистокле, который всю жизнь водил за нос своих сограждан для их же пользы, а между тем его тоже считают великим.

И напротив, он вспомнил Аристида, отвергавшего недостойные средства, – его тоже почитают великим.

Этот довод его озадачил.

Но, поразмыслив, он решил, что Аристиду очень повезло: он жил в те времена, когда персы были настолько глупы, что их можно было победить и не кривя душой.

После дальнейших размышлений на ум ему пришло, что Аристид в конце концов был вынужден удалиться в изгнание, и хотя изгнали его несправедливо, но это заставляет чашу весов склониться в пользу Филиппа Македонского, Брута и Фемистокла.

Перейдя к новой истории, Питу спросил себя, как бы в его шкуре действовали гг. Жильбер, Байи, Ламет, Барнав [225], де Мирабо, если бы на месте аббата Фортье оказался Людовик XVI?

Как бы они поступили, чтобы заставить короля вооружить триста, а то и пятьсот тысяч солдат французской национальной гвардии?

Да уж не так, как Питу, а как раз наоборот.

Они бы уговорили Людовика XVI, что самое пылкое желание всех французов – спасти и сохранить своего отца и властелина, а для того, чтобы спасти его от любой опасности, французам требуется от трехсот до пятисот тысяч ружей.

И Мирабо наверняка добился бы успеха.

Кроме того, Питу припомнил пословицу:

Из всего этого он заключил, что сам он, Анж Питу, – круглый дурак и тупица, и что будь он полной противоположностью тому, каков он на самом деле, вот тогда он вернулся бы к своим избирателям со славой.

Устремившись мыслью в этом новом направлении, Питу решил, что хитростью или силой раздобудет оружие, которое собирался получить благодаря уговорам.

И тут его осенило.

Он придумал хитрость.

Проникнуть в музей аббата и похитить, выкрасть ружья из арсенала.

С помощью сотоварищей Питу унесет добычу, а похищение произведет сам.

Похищение! Нет, честному Питу не нравилось, как звучит это слово.

Что до выноса награбленного – здесь можно не сомневаться: во Франции еще хватает людей, живущих по старым законам, и эти люди назовут его поступок разбойным нападением или кражей со взломом.

Все эти соображения заставили Питу отказаться от вышеупомянутого замысла.

К тому же на карту было поставлено его самолюбие, и если Питу стремился достойно выйти из положения, ему не следовало прибегать к посторонней помощи.

Он снова принялся ломать себе голову, в глубине души любуясь сам собой и тем новым руслом, по которому устремились его мысли.

Наконец, подобно Архимеду, он воскликнул: «Эврика!» – что в переводе значит всего-навсего «Я нашел!».

И в самом деле, вот какое средство отыскал Питу в своем собственном арсенале. Верховным главнокомандующим французской национальной гвардией является генерал Лафайет.

Арамон находится во Франции.

В Арамоне имеется национальная гвардия.

Итак, генерал Лафайет не должен смириться с тем, что арамонские воины безоружны, коль скоро солдаты других отрядов национальной гвардии имеют оружие или вскорости должны его получить.

К Лафайету можно обратиться через Жильбера, к Жильберу через Бийо.

Питу напишет письмо г-ну Бийо.

Бийо читать не умеет, значит, письмо ему прочтет Жильбер – следовательно, за вторым посредником дело не станет. Порешив на этом, Питу дождался прихода темноты, крадучись, вернулся в Арамон и взял в руки перо.