Анж Питу (др. перевод), стр. 110

Но разве Шарни был посторонний? Разве Жильбер был посторонний?

Нет, напротив: казалось, эти двое избраны провидением – один, чтобы беречь королеву, другой, чтобы беречь короля.

Шарни ответил сразу и королеве, и Жильберу; он поступился своей гордостью; самообладание его было безупречно.

– Ваше величество, – сказал он, – господин Жильбер прав, нужно предупредить короля. Король еще пользуется любовью, он выйдет к женщинам, обратится к ним с речью, разоружит их.

– Но кто возьмется предупредить короля? – спросила королева. – Эта затея весьма опасна, потому что дорога наверняка уже отрезана.

– Король в Медонском лесу?

– Да, и вполне возможно, что дороги уже…

– Пускай ваше величество видит во мне простого солдата, – бесхитростно перебил Шарни. – Дело солдата – умереть.

С этими словами он, не дожидаясь ответа и не слыша вздоха королевы, проворно вышел, вскочил на коня и в сопровождении двух других всадников поскакал к Медонскому лесу.

Едва он скрылся, послав последнее «прости» Андреа, махавшей ему из окна, как слуха королевы достиг далекий гул, напоминавший рев морских волн в бурю. Этот гул доносился, казалось, от дальних деревьев, которыми была окаймлена ведущая в Париж дорога, что видна была из покоев королевы вплоть до последних домов Версаля.

Вскоре гроза, внятная слуху, стала различима и для глаз; серую пелену тумана прорезали яркие, хлесткие струи дождя.

Но, несмотря на угрозу, исходившую от небес, Версаль был полон народа.

Во дворце один гонец сменял другого. Каждый докладывал о многолюдной колонне, прибывающей из Парижа, и, памятуя о радостях и легких победах вчерашнего дня, одни из гонцов испытывали раскаяние, другие – ужас. Солдаты беспокойно переглядывались и не спешили разбирать оружие. Офицеры, похожие на пьяных, пытающихся стряхнуть с себя винные пары, были устрашены явным смущением солдат и ропотом толпы; они с трудом дышали в этом воздухе, напитанном бедой, ответственность за которую должна была пасть на их головы.

А три сотни гвардейцев, составлявших конвой ее величества, хладнокровно вскочили на коней, но чувствовалось, что и они охвачены сомнением, как все военные, которым предстоит схватиться с неведомым противником.

Как прикажете поступать с женщинами, которые пустились в путь с угрозами, с оружием, а пришли безоружные, не в силах шевельнуться от усталости и голода?

Но на всякий случай гвардейцы построились, извлекли сабли из ножен и застыли в ожидании.

Наконец показались женщины: они явились сразу по двум дорогам. Колонна разделилась на полпути от Версаля: одни шли через Сен-Клу, другие через Севр.

Перед тем как разойтись, они поделили восемь караваев хлеба – все, что нашлось в Севре.

Тридцать два фунта хлеба на семь тысяч ртов! Когда женщины добрались до Версаля, они с трудом волокли ноги; три четверти растеряли по пути оружие. А тех немногих, что сберегли его, Майар, как мы уже сказали, уговорил оставить оружие в домах, с которых начинался Версаль.

Когда парижанки вошли в город, он сказал:

– Чтобы никто не усомнился в том, что мы друзья монархии, давайте запоем: «Да здравствует Генрих Четвертый!»

И замирающими голосами, которым едва достало бы сил просить хлеба, они затянули гимн во славу короля.

Каково же было изумление во дворце, когда вместо воплей и угроз послышалось пение, а главное, когда показались женщины, которые брели и пели, шатаясь от голода, как пьяные, и когда их испитые, бледные, прозрачные, перепачканные лица, по которым струились капли дождя и пота, тысячи наползающих одно на другое страшных лиц, тысячи воздетых скрюченных рук прижались к золоченым прутьям ограды и предстали изумленным взглядам тех, кто смотрел на них изнутри.

Время от времени из недр этой невообразимой толпы вырывались зловещие стоны; эти мертвенные лица словно излучали грозовые разряды.

И все эти руки то и дело отрывались от прутьев, служивших им опорой, и тянулись в сторону замка.

Одни, с дрожащими пальцами, были простерты в мольбе.

Другие, сжатые в кулаки, угрожали.

Да, то было грозное зрелище.

Дождь и грязь заполонили небо и землю.

Голодом и угрозой веяло от осаждающих.

Жалость и страх владели сердцами защитников.

В ожидании Людовика XVI королева, исполненная лихорадочной решимости, приказала защищать дворец; вокруг нее постепенно стеснились придворные, офицеры, высшие должностные лица.

Среди них она заметила г-на де Сен-При [186], министра по делам Парижа.

– Идите, сударь, узнайте в конце концов, чего хотят эти люди.

Господин де Сен-При вышел, пересек двор и приблизился к решетке.

– Чего вы хотите? – спросил он у женщин.

– Хлеба! Хлеба! Хлеба! – ответил тысячеголосый хор.

– Хлеба? – нетерпеливо возразил г-н де Сен-При. – Когда у вас будет один-единственный хозяин, вы не будете испытывать нужды в хлебе. Теперь, когда над вами тысяча двести хозяев, сами видите, до чего вы дошли.

И господин де Сен-При удалился под вопли голодных женщин, приказав держать ограду на запоре.

Но тут приблизилась такая депутация, перед которой должны были отвориться ворота ограды.

От имени женщин в Национальное собрание явился Майар; он настоял на том, чтобы президент представил его королю во главе депутации из двенадцати женщин.

В тот самый миг, когда депутация, возглавляемая Мунье [187], выходила из собрания, король галопом въезжал в замок со стороны служебного флигеля.

Шарни разыскал его в Медонском лесу.

– Ах, это вы, сударь! – обратился к нему король. – Вам что-нибудь от меня нужно?

– Да, государь.

– Что случилось? Вы неслись во весь опор.

– Государь, в Версаль из Парижа только что явились шесть тысяч женщин, они просят хлеба.

Король пожал плечами скорее с жалостью, чем с презрением.

– Увы, – сказал он, – если бы у меня был хлеб, я не стал бы дожидаться, пока они придут в Версаль и начнут его у меня просить.

Однако, воздержавшись от дальнейших замечаний, он проводил горестным взглядом удалявшуюся охоту, от которой ему пришлось отстать, и заключил:

– Что ж, вернемся в Версаль, сударь.

И направил коня в Версаль.

Как мы уже сказали, он прибыл в тот самый миг, когда на плацу раздались громкие крики.

– Что это? – спросил Людовик.

– Государь! – воскликнул, входя, бледный как смерть Жильбер. – Это ваши гвардейцы, возглавляемые господином Жоржем де Шарни, атакуют председателя Национального собрания и депутацию, которую он к вам ведет.

– Не может быть! – воскликнул король.

– Прислушайтесь к голосам людей, которых убивают. Смотрите, смотрите, все бегут.

– Отворите двери! – вскричал король. – Я приму депутацию.

– Одумайтесь, государь! – воскликнула королева.

– Велите отворить, – распорядился Людовик XVI. – Королевский дворец – убежище для всех.

– Увы! – подхватила королева. – Для всех, – быть может, кроме самих королей.

XXIII. Вечер пятого октября

Шарни и Жильбер бросились вниз по лестнице.

– Именем короля! – кричал один.

– Именем королевы! – кричал другой.

И в один голос они закончили:

– Отоприте двери!

Но приказ был выполнен не сразу, а между тем во дворе повалили наземь председателя Национального собрания и стали топтать его ногами.

Рядом ранили двух женщин из депутации.

Жильбер и Шарни бросились вперед; эти двое, из которых один вышел из самых верхов общества, а другой из самых его низов, встретились теперь в одной и той же среде.

Один хотел спасти королеву из любви к королеве; другой хотел спасти короля из любви к монархии.

Едва отперли решетку, женщины хлынули во двор; они бросились на ряды гвардейцев, на строй солдат фландрского полка; они угрожали, молили, льстили. Попробуй те устоять перед женщинами, которые заклинают мужчин именем их матерей и сестер!