Анж Питу (др. перевод), стр. 104
Стаканы наполнялись вином раз десять, появившийся десерт был буквально сметен со стола. Опьянение стало всеобщим, солдаты напрочь позабыли, что пьянствуют вместе со своими офицерами. Братание получилось самым настоящим.
Повсюду слышались крики: «Да здравствует король! Да здравствует королева!» А сколько цветов, сколько огней отблесками играло на золоченых сводах, каким многообразием счастливых мыслей зажигались лица, какою преданностью дышали все эти молодцы! Подобное зрелище для королевы было бы приятным, для короля – утешительным.
До чего ж не повезло королю и до чего ж печальна участь королевы: они не присутствуют на таком празднестве!
Тут же нашлось несколько угодников из числа слуг, которые бросились к Марии Антуанетте и не без преувеличений рассказали ей все, что видели.
Потухший взор Марии Антуанетты сразу же оживился, она вскочила. Значит, все-таки есть в сердцах у французов преданность и любовь к королю!
А следовательно, есть и надежда.
Королева огляделась сумрачным, огорченным взором.
В дверях один за другим стали появляться слуги. Они просили, они умоляли королеву прийти на пиршество, хотя бы только показаться там, где две тысячи восторженных людей криками «ура» поддерживают культ монархии.
– Король отсутствует, – печально отвечала она, – я не могу идти одна.
– Идите вместе с его высочеством дофином, – настаивали самые неосмотрительные.
– Государыня, – услышала она вдруг голос у самого уха, – оставайтесь здесь, заклинаю вас, оставайтесь.
Королева обернулась и узрела г-на де Шарни.
– Как! Разве вы не внизу, не вместе с этими господами? – удивилась она.
– Я ушел оттуда, ваше величество. Там царит возбуждение, последствия которого способны навредить вам так, что вы и представить не можете.
В этот день Мария Антуанетта была в дурном расположении, много капризничала и старалась все делать назло Шарни.
Она презрительно взглянула на графа и уже собралась было ответить ему какими-нибудь ничего не значащими словами, когда он почтительным жестом остановил ее и проговорил:
– Умоляю вас, государыня, дождитесь хотя бы короля, чтобы посоветоваться с ним.
Шарни хотел выиграть время.
– Король! Король! – вдруг послышались голоса. – Его величество вернулся с охоты!
Так оно и было.
Мария Антуанетта вскочила и бросилась навстречу королю, который был весь в пыли и даже не успел снять охотничьих сапог.
– Государь! – воскликнула она. – Там, внизу, разыгрывается спектакль, достойный короля Франции. Пойдемте! Пойдемте скорее!
Взяв короля под руку, Мария Антуанетта потащила его за собой, не обращая внимания на Шарни, который в ярости впился ногтями себе в грудь.
Держа сына другою рукой, она стала опускаться по лестнице в окружении толпы придворных; к дверям в театральный зал они подошли в тот миг, когда под крики: «Да здравствует король! Да здравствует королева!» бокалы осушались уже в двадцатый раз.
XVIII. Пир королевских гвардейцев
Когда королева вместе с королем и дофином появилась в театральном зале, раздался оглушительный приветственный вопль, похожий на взрыв.
Пьяные солдаты и обезумевшие офицеры подняли в воздух шляпы и шпаги, выкрикивая: «Да здравствует король! Да здравствует королева! Да здравствует дофин!»
Оркестр заиграл «О Ричард, мой король!». Намек, заключавшийся в этой мелодии, был столь прозрачен, она так соответствовала всеобщему настроению, так верно передавала дух пиршества, что, как только зазвучала музыка, все в один голос запели.
Придя в восторг, королева напрочь забыла, что находится среди пьяных. Удивленный король с присущим ему здравым смыслом понимал, что здесь ему не место, что, находясь здесь, он кривит душой, однако этому слабому человеку польстило, что он нашел такую популярность и рвение, каких уже давно не встречал у своего народа, и он мало-помалу поддался всеобщему восторгу.
Шарни, на протяжении всего обеда пивший только воду, увидев короля с королевой, побледнел и встал; он надеялся, что обед пройдет в их отсутствие и поэтому мало что будет значить – потом можно будет от всего отказаться, все опровергнуть, однако они явились, и это уже была история.
Ужас его усилился, когда он увидел, что брат его Жорж подошел к королеве и, встретив одобрительную улыбку, стал что-то ей говорить.
Шарни находился слишком далеко и слов не слышал, однако, судя по жестикуляции брата, тот обращался к королеве с какой-то просьбой.
Выслушав молодого человека, королева в знак согласия кивнула, после чего отцепила от своего чепца кокарду и протянула ее Жоржу.
Шарни вздрогнул, вытянул вперед руки и чуть было не закричал.
Кокарда, которую королева отдала своему опрометчивому кавалеру, была даже не белой, не французской. Это была черная австрийская кокарда – символ вражеской державы.
На этот раз королева поступила не просто неосмотрительно – она совершила предательство.
Но эти несчастные фанатики, которых господь решил погубить, оказались до такой степени безумны, что когда Жорж показал им черную кокарду, те из них, кто имел белую кокарду, отбросили ее, а имевшие трехцветную – растоптали ногами.
Всеобщий восторг достиг таких размеров, что августейшие гости фландрского полка возвращались в свои покои, подвергаясь опасности быть задушенными в объятиях и чуть ли не наступая на тех, кто становился перед ними на колени.
Все это было не чем иным, как обычным французским сумасбродством, которое французы всегда готовы простить, если оно не выходит за пределы обычной восторженности, но на сей раз собравшиеся очень скоро вышли за эти пределы.
Разве истые роялисты, обласкивая таким манером своего короля, не задевали тем самым нацию?
Ту самую нацию, именем которой королю доставлялось столько неприятностей, что оркестр имел полное право заиграть:
Под эту мелодию король, королева и дофин и покинули зал.
Едва они вышли, как сотрапезники, воодушевляя друг друга, стали превращать пиршественный зал в город, взятый штурмом.
По знаку г-на Персеваля, адъютанта г-на д’Эстена, рожок затрубил сигнал атаки.
Атаки на кого? На отсутствующего врага.
На народ.
Этот сигнал столь сладок для французского уха, что собравшиеся тут же приняли версальский театральный зал за поле битвы, а прекрасных дам, наблюдавших из лож милый их сердцам спектакль, – за врага.
Из сотни глоток вырвался крик: «На приступ!», и штурм лож начался. Правда, атакующие выглядели при этом до такой степени не грозно, что атакуемые протягивали им руку помощи.
Первым взобрался на балкон гренадер фландрского полка. Г-н де Персеваль, вырвав у себя из петлицы крест, наградил им героя.
Правда, крест был Лимбургским – из тех, что и за награду-то почти не считаются.
Все это происходило под австрийскими цветами и сопровождалось бранными выкриками в адрес национальной кокарды.
Кое-где уже слышались глухие, зловещие возгласы.
И, несмотря на то что их заглушали вопли поющих и атакующих, рев горнов, эти угрожающие возгласы были услышаны стоявшими у ворот людьми, которые сначала удивлялись, потом стали негодовать.
И за пределами дворца – на площади, а затем на улицах – стало известно, что белую кокарду заменила черная, а трехцветная попирается ногами.
Стало известно, что некий отважный офицер национальной гвардии, несмотря на угрозы не снявший трехцветную кокарду, был тяжело искалечен прямо в королевских покоях.
Впоследствии ходили неясные слухи о другом офицере: печально и недвижно стоял этот верный и бесстрашный солдат у входа в громадный зал, превращенный в цирк, где неистовствовали безумцы, смотрел и слушал, не прячась от посторонних взглядов, покоряясь воле большинства, принимая на себя вину за чужие ошибки, за все бесчинства армии, представленной в этот роковой день офицерами фландрского полка. Имя этого единственного разумного человека среди толпы умалишенных так и не было произнесено, но даже если б его и назвали, никто бы не поверил, что граф де Шарни, фаворит королевы, готовый отдать за нее жизнь, и был тем, кто болезненнее всех переживал то, что она натворила.