Анж Питу (др. перевод), стр. 101

Королева с удивлением взглянула на Жильбера.

– Я хочу сказать, – продолжал он, – что мои враги – это лишь те, кто меня ненавидит; сам же я ни к кому не испытываю ненависти.

– Отчего же?

– Оттого, государыня, что никого больше не люблю.

– Вы честолюбец, господин Жильбер?

– Когда-то хотел стать им, ваше величество.

– И?..

– И эта страсть ушла из моего сердца так же, как другие.

– И все же одна страсть у вас осталась, – с тонкой насмешкой заметила королева.

– Осталась, ваше величество? Какая же, господи?

– Это… патриотизм.

Жильбер с поклоном ответил:

– Вот тут вы правы. Я люблю родину и готов ради нее на любые жертвы.

– Увы! – очаровательно вздохнула королева с какой-то смутной грустью. – Ведь были же времена, когда истый француз ни за что не выразил бы эту мысль в тех словах, которые употребили вы.

– Что ваше величество хочет этим сказать? – с почтением осведомился Жильбер.

– Хочу сказать, сударь, что во времена, о которых я говорю, невозможно было любить родину, не испытывая в то же время любви к королю и королеве.

Жильбер зарделся и отвесил поклон, почувствовав в сердце нечто вроде удара электрического тока, который всегда исходил от королевы в минуты доверительных бесед.

– Вы не ответили, сударь, – сказала она.

– Государыня, – ответил Жильбер, – я беру на себя смелость считать, что люблю монархию более чем кто бы то ни было.

– Разве в наше время, сударь, достаточно сказать что-нибудь, не подкрепляя свои слова действием?

– Государыня, – удивился Жильбер, – поверьте: все, что прикажут ваши величества, я…

– Сделаете, не так ли?

– Безусловно, ваше величество.

– И таким образом, – продолжала королева, невольно приняв свой обычный высокомерный тон, – лишь выполните свой долг.

– Ваше величество…

– Господь, сделавший королей всемогущими, – гнула свое Мария Антуанетта, – освободил их от обязанности испытывать признательность по отношению к тем, кто просто выполняет свой долг.

– Увы, ваше величество, увы, – отозвался Жильбер. – Близится время, когда ваши слуги будут заслуживать больше, нежели просто признательность, если захотят выполнить свой долг.

– Что вы имеете в виду, сударь?

– Ваше величество, в наше время, время беспорядка и разрушений, вы будете напрасно искать друзей там, где привыкли обычно находить слуг. Молитесь, государыня, молитесь богу, чтобы он ниспослал вам других слуг, других помощников и друзей, чем те, что у вас были.

– Вы знаете таких?

– Знаю, ваше величество.

– Так укажите же их.

– Обратите внимание, ваше величество: еще вчера я ведь был вашим врагом.

– Врагом? Почему же?

– Потому что вы велели посадить меня в тюрьму.

– А сегодня?

– А сегодня, ваше величество, – с поклоном ответил Жильбер, – я ваш слуга.

– И с какой целью?

– Ваше величество!..

– Да, с какой целью вы стали моим слугой? Ведь вам, сударь, не свойственно так поспешно менять мнения, убеждения и привязанности. Вы ревниво храните свои воспоминания, господин Жильбер, вы знаете, как не дать погаснуть жажде мщения. Так скажите же, почему вы так быстро изменились?

– Ваше величество, вы только что упрекали меня, что я слишком сильно люблю родину.

– Любовь не бывает слишком сильной, сударь, весь вопрос лишь в том, какой любовью ты любишь. Я люблю свою родину. (Жильбер улыбнулся.) Нет, сударь, поймите меня правильно: моя родина – Франция, таков мой выбор. Я по крови – немка, но сердцем француженка. Я люблю Францию, но люблю ее, любя короля и благоговея перед господом, вручившим нам корону. А вы, сударь?

– Я, ваше величество?

– Да, вы. Я ведь все правильно понимаю, не так ли? Вы – другое дело, вы любите Францию исключительно ради нее самой.

– Ваше величество, – поклонившись, отвечал Жильбер, – я проявил бы неуважение к вам, если бы не был откровенен.

– Какое ужасное время! – вскричала королева. – Люди, считающие себя порядочными, разделяют два понятия, которые всегда должны идти вместе – Францию и короля. Разве один из ваших поэтов не написал трагедию, где у королевы, которая лишилась всего, спрашивают: «Что же у вас осталось?» И она отвечает: «У меня, как у Медеи, осталась сама я [184], и мы еще посмотрим».

И королева в гневе вышла из гостиной, оставив Жильбера в крайнем изумлении.

Эта вспышка приоткрыла перед ним уголок завесы, за которой зрела контрреволюция.

«Понятно, – входя к королю, подумал Жильбер, – королева что-то замышляет».

«Что ж, – подумала королева, возвращаясь к себе, – с этим человеком решительно ничего нельзя поделать. У него есть сила, но нет преданности».

Бедные монархи, для которых слово «преданность» – синоним слова «раболепство»!

XVI. Что замышляла королева

Повидавшись с королем, который был настолько же спокоен, насколько взволнована королева, Жильбер вернулся к г-ну Неккеру. Король рассуждал, строил планы, размышлял о законодательной реформе. Этот добрый человек с мягким взглядом и прямой душой, сердце у которого было изъедено предрассудками, проистекавшими из его королевского положения, упорно боролся с пустяками вместо того, чтобы заниматься серьезными делами, возникавшими перед ним. Он упорно пытался заглянуть своими близорукими глазами за горизонт и не замечал, что у ног его зияет пучина. Этот человек внушал Жильберу глубокую жалость.

Королева же была иной, и при всей своей невозмутимости Жильбер чувствовал, что она относится к тем женщинам, которых надо страстно любить или смертельно ненавидеть.

Вернувшись к себе, Мария Антуанетта почувствовала, что на сердце ей навалилась огромная тяжесть.

И действительно, ни как у королевы, ни как у женщины у нее не было рядом какой-нибудь опоры, на которую она могла бы переложить хоть часть гнетущей ее ноши.

К кому бы она ни обращала взор, везде ей чудились неуверенность и колебания.

Придворные беспокоились за свои состояния и обращали их в деньги.

Родственники и друзья думали о том, чтобы покинуть страну.

Преданнейшая из фрейлин Андреа постепенно отдалялась от нее душой и телом.

Самый благородный и любимый из мужчин – Шарни – был оскорблен ее капризом и пребывал в сомнениях.

Такое положение беспокоило эту тонко чувствующую и прозорливую женщину.

Почему этот безукоризненный человек с чистейшим сердцем вдруг так резко изменился?

«Нет, он не изменился, – вздохнув, подумала королева, – но скоро изменится».

Изменится! Мысль, страшная для женщины, которая любит со страстью, и невыносимая для женщины, которая любит, не забывая о своей гордыне.

А королева любила Шарни и страстно, и гордо.

Оттого она и страдала вдвое сильнее.

А между тем сейчас, когда она поняла, какое зло совершила и в чем была не права, было еще не поздно все исправить.

Но у этой коронованной женщины ум был, увы, не гибок. Она не могла найти в себе силы признать собственную неправоту. Быть может, будь то человек, который ей безразличен, она выказала бы, вернее, соизволила бы выказать величие души и попросила бы прощения.

Но тому, кого она почтила столь живой и чистой страстью, кому благоволила поверять свои самые тайные мысли, она не могла уступить даже в малости.

Несчастье королев, снисходящих до любви к подданному, состоит в том, что они любят всегда, как королевы, и никогда, как женщины.

Эта королева ставила себя настолько высоко, что полагала: за ее любовь нельзя отплатить ничем человеческим, ни кровью, ни слезами.

Едва почувствовав ревность к Андреа, она начала терять душевную твердость.

Отсюда – чувство неудовлетворенности собою, капризы.

Из-за капризов – гнев.

А из-за гнева – дурные мысли, повлекшие за собою и дурные поступки.

Шарни не отдавал себе отчет во всем этом, но, будучи мужчиной, понял, что Мария Антуанетта ревнует его к жене, притом несправедливо.