Эпопея любви, стр. 42
— Что раскричалась? Подумаешь, труп! — спокойно сказала хозяйка кабачка. — Экое дело, старушка умерла! Первый раз, что ли, покойника увидела? И что ты расскажешь прево? Если пойдешь, я ему сообщу про того сержанта, помнишь, он за тобой увязался, а потом пропал бесследно. Думаю, тут без твоего дружка Жака Безрукого не обошлось. Я про тебя много знаю, да и про всех вас…
Посетители кабачка затрепетали, а Като уверенно продолжала:
— Клянусь Богом, мне тут еще только прево не хватало! Пусть приходит: я ему такого порасскажу!
— Правильно Като говорит! — поддержал хозяйку кто-то из гостей. — Вечно эта Жанна врет…
Толстая Жанна перепугалась, раскаялась и заявила, что хотела просто пошутить, у нее, дескать, и в мыслях не было доносить на подружек. Все успокоились, двое воришек согласились унести труп подальше, чтобы подозрение в убийстве не пало на посетителей кабачка. Гости потихоньку разошлись. Собирались удалиться и Руссотта с Пакеттой, но Като их задержала:
— Не уходите! Мне с вами поговорить надо.
Хозяйка заперла двери и погасила огонь в зале, потом прошла с подружками в маленькую комнату.
— Значит, вы старуху не убивали? — строго спросила Като.
— Като, да как ты можешь так говорить?
— А я думаю, что это ваших рук дело, — сказала хозяйка. — И не плачьте, не отпирайтесь, ни к чему. Ваших рук дело, все сходится. И свидетели есть… Слышали, что говорила Жанна? Тише, тише, не ревите, я не выдам вас, сможем договориться…
Пакетта и Руссотта дрожали от страха и умоляюще смотрели на Като.
— Так вот, — продолжала та, — сделаете по-моему, ничего никому не скажу. Не послушаетесь, донесу на обеих. Выбирайте!
— Ты только скажи! Все сделаем! — взмолились подружки.
— В течение пяти дней вы будете делать то, что я скажу. Не бойтесь, ничего ужасного я вам не предлагаю.
— А что делать-то надо?
— Скажу, когда время придет. А пока вы останетесь здесь. Пять дней проживете у меня, на улицу носа не высовывать! Сами знаете, я кормлю хорошо и спать уложу на мягком.
— Все сделаем, Като. Никуда отсюда не двинемся…
— Вот и хорошо. Но, если до субботнего вечера хоть одна сбежит, донесу немедленно!
— А в субботу вечером?
— В субботу будете свободны; наряжу вас, как богатых горожанок, и отправляйтесь в свое удовольствие в тюрьму Тампль.
XIX. Последняя шутка дядюшки Жиля
Пока в кабачке «Два говорящих мертвеца» разворачивались описанные выше события, жуткий и гротескный спектакль происходил во дворце Месм. Итак, все это случилось в тот вечер, последовавший за венчанием Генриха Беарнского и Маргариты Французской, и в ту ночь, когда на Париж обрушилась невиданная гроза… Оставим на время Лувр, где продолжается великолепное празднество, о котором позднее с восторгом напишут в хрониках; оставим и дворец Монморанси, чьи обитатели пребывали в растерянности после непонятного исчезновения двух Пардальянов; не будем заглядывать и в темные переулки столицы, где подготавливалось что-то ужасное…
Остановим наше внимание на трех уголках Парижа: это кабачок Като, который мы только что покинули; церковь Сен-Жермен-Л'Озеруа, куда мы вернемся сразу после полуночи; и дворец Месм, жилище маршала де Данвиля.
Дворец Данвиля был пуст: вся свита маршала перебралась на улицу Фоссе-Монмартр. На то имелись свои причины: во-первых, Анри де Монморанси опасался нападения. Визит Пардальяна-старшего усугубил опасения.
— Меня вовремя предупредили, и я смог захватить Пардальяна, — рассуждал маршал де Данвиль. — Но ведь Франсуа, доведенный до отчаяния, может явиться во дворец с целой армией своих сторонников. Надо остерегаться…
Во-вторых, дворец, куда переехал маршал, находился в двух шагах от Монмартрских ворот. Напомним, что по приказу короля Данвиль был назначен начальником стражи всех парижских ворот. Он везде поставил своих людей. Если Екатерина Медичи пронюхает о заговоре Гиза, если в Париж вступят верные королю войска из провинции, короче, если случится непоправимое, Данвиль через Монмартрские ворота в мгновение ока успеет бежать из столицы. Итак, дворец Месм был оставлен.
Однако в этот вечер, часов в девять, два человека находились там. Они ужинали в буфетной и спокойно беседовали: это были интендант Жиль и его племянник Жилло.
Прислушаемся к их разговору.
— Еще вина, Жилло; замечательное вино, — предложил дядя племяннику.
Жилло с удовольствием опрокинул стаканчик.
— Прекрасное вино, давно такого не пил! — заплетающимся языком произнес Жилло.
Он раскраснелся, и глаза его блестели.
— Иди, племянничек, возьми еще бутылочку в шкафу; там есть вино и получше, — сказал дядя.
Жилло встал и сходил за бутылкой; на ногах он держался еще уверенно.
— Маловато. Надо прибавить, — пробормотал Жиль и налил племяннику очередной стакан.
— Значит, во дворец Монморанси больше не вернешься? — спросил дядя.
— Мне туда ходу нет, — усмехнулся Жилло. — Знаете, там все как с ума посходили с тех пор, как исчез этот старикан, что все норовил мне язык отрезать…
— Язык отрезать?
— Ну да, Пардальян-старший.
Жилло откинулся на спинку стула и расхохотался. Дядя вторил племяннику. Но в скрипучем смехе Жиля было что-то зловещее. Будь племянник поумней, он бы обязательно насторожился.
— Мне во дворце Монморанси не очень-то и доверяли, — продолжал Жилло. — Видно, подозревали, что исчезновение старика без меня не обошлось. Пора было сматываться, а то я рисковал головой. А голову мне, знаете ли, жалко терять…
Жилло, похоже, вспомнил о перенесенных мучениях и обхватил голову руками, то ли проверяя, на месте ли она, то ли оплакивая потерянные уши. От страшных воспоминаний он даже протрезвел.
Дядюшка поспешил подлить племянничку вина.
— А дело я провернул неплохо, — похвастался Жилло. — Старый Пардальян так верил мне, так верил!.. Когда я ему сказал, что маршал остался во дворце совсем один, этот дурак чуть не расцеловал меня. Жалко беднягу…
— Жалко?!.. Он же хотел тебе уши отрезать!
— Верно! Экая скотина!
— А еще язык…
— Точно… Пусть теперь попробует!
Жилло схватил нож, хотел встать, но не удержался на ногах, тяжело рухнул на стул и расхохотался:
— Стало быть, теперь ты жизнью доволен? — спросил дядя.
— Еще бы не доволен! Мне такое и не снилось: вы же мне по приказу монсеньера пожаловали тысячу экю.
— И ты решил к Монморанси не возвращаться?
— Да вы с ума сошли, дядюшка?
— Болван! Ведь Пардальяна там больше нет…
— Ну и что? Я ведь его предал. Вот увидите, он мне язык когда-нибудь отрежет! А я хочу на свои экю погулять вволю. Выпить как следует… Куда мне без языка-то?
От жалости к собственной участи Жилло даже прослезился.
— А экю у тебя? Дай взглянуть! — попросил Жиль. Жилло вытряхнул из пояса на стол монеты; экю зазвенели, глаза Жиля алчно блеснули.
— А ведь это я их тебе дал, — со странной интонацией произнес дядя, лаская костлявыми пальцами деньги и складывая монеты столбиком.
— И еще… еще должны дать мне, — пробормотал Жилло. — Вы же, дядюшка, сами сказали, что это задаток, на выпивку… а теперь я хочу остальное…
— Остальное?
— Маршал сказал: «Три… три тысячи экю».
— Три тысячи… лучше выпей еще, болван!
Жилло опрокинул стакан и уронил его на пол. Дядюшка встал и безумным взором посмотрел на племянника. Золотые экю на столе совершенно затуманили голову Жиля.
— Болван! — повторил он. — Куда тебе три тысячи! Пьяница жалкий!..
— Отдайте мое сокровище! Монсеньер обещал… я ему пожалуюсь… платите, дядюшка!
— Платить! — взревел старик. — Ни гроша не дам! Ты меня по миру пустишь!
— Ах так! — заорал Жилло и попытался встать. — Посмотрим, что скажет монсеньер…
— Угрожаешь? Мне? Берегись! — ухмыльнулся Жиль.
— А что это вы, дядюшка, хихикаете? Перестаньте… мне страшно… страшно…
А Жиль уже открыто хохотал. Он совершенно потерял голову и был не в силах отдать просто так три тысячи золотых экю, но и доноса Жилло дядюшка боялся смертельно.