Эпопея любви, стр. 18
— Ничего страшного… Мне лучше… Это от жары, от волнений… А это вы, дитя мое… — проговорила она, узнав Марильяка.
— Да, мадам! — прошептал потрясенный граф. — Молю небо взять мою жизнь вместо вашей!
Появился Амбруаз Паре и склонился над королевой.
— Генриха! Генриха! Позовите моего сына! — вдруг закричала, задыхаясь, королева Наваррская. — Руки… руки горят…
Паре осмотрел руки королевы, а кто-то из придворных бросился разыскивать Генриха Беарнского. Жанна вновь потеряла сознание, и флакон с солями уже не помогал. Прибежал Генрих и понял, что его мать умирает. Он схватил за руку Паре и чуть слышно спросил:
— Правду, скажите мне правду, сударь! Потрясенный Паре ответил:
— Королева умирает.
Генрих опустился на колени и взял руку Жанны. Он зарыдал, а Марильяк, чье горе было безгранично, прислонился к колонне, чтобы не рухнуть на пол.
Из одного зала в другой, гася смех и радость, пронесся вопль:
— Королева умирает!
Прибежал Колиньи. Королеву окружили Конде, д'Андело и другие гугенотские вельможи. Все смутно чувствовали, что эта смерть — лишь первая из чреды тех несчастий, что обрушится на них в самом ближайшем будущем.
Страшная весть дошла и до Карла IX. Король побледнел и чуть не закричал, но устремленный на него взгляд королевы-матери заставил сына замолчать. Этот взгляд настойчиво и красноречиво рекомендовал Карлу не открывать рта. Король понял, опустил голову и коротко произнес:
— Все, праздник закончен!
Через двадцать минут все огни были потушены и Лувр, казалось, заснул.
В молельне тихо разговаривали Екатерина Медичи и Руджьери, сообщники, только что совершившие преступление.
— Что она говорила? — спросил астролог.
— Кричала, что все горит, особенно руки.
— Перчатки подействовали…
— Да, мой друг, твоя шкатулка — просто чудо!
— Да, чудо… Но как вам удалось вручить Жанне шкатулку, не вызвав при этом подозрений?
На следующий день в Париже распространился слух, что королева Наваррская скончалась от какой-то внезапной болезни, вроде смертельной лихорадки. Тем, кто удивлялся неожиданной смерти, отвечали, что одной еретичкой меньше стало, а грандиозные празднества, намеченные на день бракосочетания Генриха Беарнского с Маргаритой Французской, все равно состоятся.
VIII. Жило
С одним из героев нашего повествования, несчастным лакеем Жилло, мы расстались как раз в тот момент, когда его дядя Жиль отсек ему оба уха. Итак, бедный Жилло рухнул без сознания на сырую землю, в одном из подвалов дворца Месм.
Читатель помнит, что его любящий дядюшка спросил при этом своего хозяина, маршала де Данвиля:
— Что делать с этим идиотом? Прикончить?
— Нет! Он нам еще пригодится! — хладнокровно ответил маршал.
Пролежав некоторое время без сознания, Жилло пришел в себя. Он поднес руки к ушам, смутно надеясь, что все пережитое было лишь страшным сном, но пальцы наткнулись на тугую повязку на голове. Пока Жилло лежал, дядя сделал ему компресс из вина и растительного масла на раны, где когда-то были уши.
— Уши!.. Мои уши! — жалобно застонал Жилло. — Я изуродован… на меня теперь страшно взглянуть… Но, похоже, я не оглох! Ведь свой голос я слышу…
Жилло поднялся, покрутил головой, прислушался к собственным ощущениям. Раны ныли, но чувствовал он себя довольно сносно, словно и не пережил тех страшных минут.
Надежда вернулась к нему. Преодолевая боль, Жилло попытался подняться по лестнице, но тут открылась дверь и в подвал кто-то спустился. Это был достойный дядюшка Жиль.
«Пришел прикончить меня! — в смятении подумал Жилло. — Маршал, видно, приказал…»
Но, к великому удивлению племянника, дядя широко улыбнулся ему.
— Ну что, дружочек? Как ты себя чувствуешь?
— Да как вам сказать, дядюшка… плоховато…
— Мужайся! О тебе позаботятся, подлечат, и все пройдет!
— И вы не убьете меня?
— Глупенький! Зачем мне это? Монсеньер к тебе милостив. Он не только милостиво дарит тебе жизнь, но хочет подарить и богатство.
— Богатство… — зачарованно пролепетал Жилло.
— Ну да, дурачок! Конечно, если ты будешь верно служить монсеньеру, тогда он забудет о твоем постыдном предательстве.
— Дядюшка, дорогой дядюшка, клянусь, я все сделаю, все…
— Тем лучше. Будь предан нам, а богатство уже само плывет к тебе в руки.
Читатель помнит, что жадность была основным пороком Жилло и именно этот порок и погубил его.
— Во всем готов повиноваться вам, дядюшка! — с искренним волнением воскликнул Жилло. — Что приказывает мне монсеньер?
— Первый приказ — выздороветь!
Дядя Жиль, заботливо поддерживая племянника, привел Жилло к себе в комнату, уложил в собственную кровать и принялся самоотверженно ухаживать за ним.
У Жилло началась сильная лихорадка. Двое суток он метался в бреду и все умолял дядю вернуть ему уши. Терпение Жиля не выдержало, и он пригрозил племяннику, что заткнет ему рот кляпом. На шестой день лихорадка спала, на десятый зарубцевались раны на голове, и Жилло смог подняться. А еще через две недели он вышел на улицу.
Первым делом Жилло купил себе несколько круглых шапочек, плотно охватывавших всю голову до самых бровей. На такую шапочку он надел обычную шляпу и, рассмотрев себя в зеркале, пришел к выводу, что он выглядит не так уж плохо.
В тот же день у Жилло состоялась продолжительная беседа с дядей. Результатом этой беседы стало то, что племянник облачился в воскресный костюм и собрался покинуть дворец маршала де Данвиля.
— Иди же, дорогой, — попрощался с ним дядя. — Даю тебе мое благословение.
— Дали бы лучше несколько экю в задаток, дядюшка, — попросил Жилло.
Жиль недовольно поморщился, но деньги, скрепя сердце, дал. Однако у дяди оставались серьезные сомнения в умственных способностях племянника, поэтому он озабоченно спросил:
— Сумеешь ли ты пробраться во дворец Монморанси?
— У меня есть верный способ!
— Это какой же?
— Мои отсутствующие уши!
И оставив дядю размышлять над своими словами, пройдоха Жилло гордо удалился.
Итак, Жилло отправился во дворец Монморанси и первым, кого он там увидел, оказался Пардальян-старший, расположившийся в швейцарской. Старый вояка тут же препроводил Жилло к себе в комнату.
Оказавшись наедине с Жилло в комнате, Пардальян-старший уселся верхом на стул с высокой деревянной спинкой, вытянул свои длинные ноги, положил локти на спинку стула и принялся пристально разглядывать Жилло. Тот попытался изобразить на лице достоинство и скромность.
— Стало быть, ты явился и можешь оказать нам услугу? — спросил Пардальян.
— Полагаю, что так, сударь.
— Замечательно, Жилло. Посмотрим, на что ты годишься. Но прежде я должен тебя предупредить…
— Что вы имеете в виду, сударь?
— Если у меня возникнет малейшее подозрение, если я застану тебя подслушивающим у дверей, тогда…
— Что тогда, сударь?
— Я тебе отрублю язык!
Жилло на какой-то миг замер, осмысливая подобную перспективу. Шутка ли, после ушей потерять еще и язык!
— Да что же это такое, сударь! — жалобно воскликнул лакей. — Вам прямо не терпится разрубить меня живьем на куски!
— Я привык поступать именно так. Впрочем, похоже, у твоего дяди такие же привычки. Насчет языка же будь уверен. Узнаю, что ты болтаешь о том, что происходит во дворце Монморанси, — язык отрежу! Обязательно!
Услышав угрозу, Жилло затрепетал и уже подумывал сбежать. Но тут он представил, что на него обрушится гнев дяди, да еще уплывет обещанное вознаграждение, и решил набраться мужества и остаться.
«Так вот и норовят все что-нибудь от меня отрезать, — подумал Жилло. — Язык еще куда ни шло, только речи лишишься. Но ведь этот Пардальян может и дальше пойти… Так, после ушей и языка недолго и нос потерять, а потом, кто знает, и голову…»
— Что задумался? — спросил старый солдат.
— Думаю, как вас убедить в моей честности. Пока мне язык не отрезали, готов принести любую клятву, поверьте, я вам искренне предан.