Драконьи танцы на битом стекле (СИ), стр. 20

— Возьму помощника.

— Кого? — Мур неожиданно подумал, что ему хотелось бы, чтобы масочник сейчас назвал его имя, точнее, попросил остаться и помочь.

— Я тут возле колодца мальчишку приметил. — Разочаровал его Гиацинт, — Дурачок деревенский, но если правильную матрицу наложить, может вполне приличным человеком стать.

— А если о твоих фокусах узнает кто?

— Кто, например? В этой глуши дракона в небе-то и раз в год не встретишь, не то что на земле. Так что некому.

— И что потом?

— Буду жить.

— Женишься, детишек нарожаешь… — Мур очень старался сдержаться, но в голосе все равно прорезалась горечь.

— Не женюсь, — неожиданно убежденно прошептал Гиня, подойдя к покосившейся двери и прижимая ладонь к треснувшему в двух местах косяку. — А детей у нас от людей не рождается, даже если очень хотеть и… любить.

— А почему не женишься? — Мур, еще сам не до конца понимая свой порыв, шагнул к нему и замер почти вплотную, отчего алая прядка, выбившаяся из низко прихваченного "хвоста" шелохнулась, щекоча кожу на шее масочнника. Гиня не обернулся, но улыбнулся так, что Мур почувствовал эту улыбку, даже не видя её.

— Знаешь, я мог бы тебе соврать, сказав, что не хочу обрекать будущую жену на бездетность, но… — Гиацинт Шлим сделал паузу, украдкой выдохнул через нос и продолжил, — Коломбины, если уже узнали, что такое любовь, не могут жить с тем, кого не любят.

— У тебя кто-то остался там… дома?

— У меня на данный момент нет дома, но я собираюсь его построить. — Отозвался на это масочник и больше ничего не сказал, но и не спешил отстраняться.

И Мур, всегда считавший себя слишком непохожим на человека, чтобы быть подверженным таким вот странным и непонятным чувствам. Уже ни о чем не думая, просто чувствуя и живя лишь эмоциями, шагнул совсем вплотную, накрыл его изящные, аристократические пальцы, так и замершие на косяке, массивной ладонью и уткнулся лицом в алый затылок, с жадностью вдыхая запах корицы, исходящий от длинных, шелковистых волос.

— Позволишь мне построить его с тобой? — спросил он с робостью, а сердце в тот момент застыло в ужасе от вероятности отказа.

И вместо ответа Гиня резко развернулся и встретился с ним взглядом. В его алых глазах мелькнула легкая паника, и Мур испугался, что масочник все же не примет его. Он резко убрал руки, которые успел положить ему на талию и отступил, пятясь назад. Гиня же шагнул навстречу.

— Мур?

— Извини, я ошибся. — Отозвался тот, продолжая отступать.

— Мур! — воскликнул масочник почти с осуждением, и, наплевав на все хваленые принципы неприступной Коломбины, бросился ему на шею, целуя в нос, щеки, губы, быстро-быстро, словно боясь ненацеловать вдоволь, словно, как и оборотень, страшась отказа.

А Муравьед стоял, опустив руки вдоль тела, и боялся поверить своему счастью. И это напугало уже Гиню, он дернулся, замер, заглядывая ему в глаза, что-то прочитал в них и попытался отскочить в сторону. Но этого, опомнившийся оборотень, ему уже не позволил — легко подхватил на руки и, распахнув покосившуюся дверь ногой, внес в мельницу на руках, как невесту, неотрывно глядя в смеющиеся от облегчения алые глаза.

Магии Гини хватило лишь на матрас с глухим хлопком шлепнувшийся на доски пола, поднимая облака пыли, но от последнего, их обоих защитил уже Мур, преобразив все внутреннее помещение с помощью природной магии, убрав пыль и остатки когда-то давно просыпавшейся муки. И они целовались, упав на тот полосатый матрас, и срывали друг с друга одежду, и до сих пор, по прошествии стольких лет, с нежностью вспоминали именно эту ночь, самую первую, самую сладкую, потому что такой она могла быть лишь один единственный раз.

— Шельм, послушай, — начал Ставрас, когда они вернулись в аптеку, поужинали и поднялись на второй этаж в спальню.

— Потом, — неожиданно жестко отрезал шут, повернулся к нему спиной и начал стягивать с себя одежду.

Лекарь, оставшийся стоять у плотно прикрытой двери, смотрел на его обнажившуюся спину и размышлял, что можно сделать такого, чтобы этот невыносимый в своём упрямстве мальчика все же простил ему Взывание, точнее, сокрытие оного. И надо же было драконам так его подставить. Конечно, Жерель двигали лишь самые лучшие побуждение, только как теперь все это расхлебывать, лекарь не знал. Так еще этот дракон, которого Шельм умудрился подвести к тому, чтобы запечатлить на двух мальчишек разом, и он, Ставрас, сорвавшийся на него в тот момент. В общем, в отношениях явно наметилась трещина, которая лекарю совершенно не нравилась, но он пока не знал, как бы её так законопатить, чтобы потом она и вовсе исчезла, а не продолжала разрастаться.

— Шельм, — попытался Ставрас снова, но в этот момент шут, оставшийся в одних штанах, причем даже сапоги он уже с себя стянул, обернулся.

— Давай ванну примем, а? — предложил он почти просительно и лекарь, растерявшись, сначала несколько раз моргнул, прежде чем уточнить.

— Вместе?

Шельм кивнул, вынул из сундука одно из полотенец, и попытался выскользнуть за дверь, пройдя мимо него, но лекарь придержал его за локоть.

— А как же Мак и Эр?

— Они не услышат, — шут хитро улыбнулся, — Я позабочусь.

— О! — воскликнул лекарь, подхватив его игривое настроение, — Тогда уж лучше я. — И они оба в одно мгновение оказались в светлом полумраке той самой пещеры, в которой когда-то один не в меру ретивый Радужный дракон задумал привязать к себе своевольного шута, запечатлив.

— Ух, ты! — восхитился Щельм, — Не думал, что ты можешь путешествовать по мирам и так.

— Я просто очень люблю этот мир, — отозвался Ставрас и притянул его к себе, хотел поцеловать, но шут не дался.

— Но вода, вообще-то здесь просто смертельно холодная, проверено, — заявил тот.

— Так, подогрей, — приказал лекарь и все же поймал губами его губу, пока шут, прикрыв глаза от удовольствия, махнул ладонью в сторону подземного грота, и от воды в нем к потолку стал подниматься пар.

Они забрались в воду, забыв и про одежду, и про все на свете, кроме поцелуев и ненасытно скользящих вдоль тел рук. Они вжимались друг в друга, словно деревья, вздумавшие прорасти в самих себя. Они ласкали, впитывали, позволяли воде обтекать их тела, и погружались порой с головой, с наслаждением, чуть позже, глотая прохладный воздух пещеры, стоило только на миг прервать соприкосновение губ и вспомнить, как дышать, выныривая, поднимаясь на поверхность. И тела словно жили своей собственной жизнью, поглощенные друг другом, а разумы отошли на второй план. И даже признания, срывающиеся с губ попеременно, слышались лишь эхом, далеким отголоском тех чувств, что бушевали в крови, плескались под кожей, скручивали внутренности в жгуты и разрывали сердца, неспособные принять всю глубину и чувственность, на части. И засыпали они уже на мягкой траве одного из полей, что появились на Вересковой пустоши, после рождения драконов из мертвых яиц. А просыпались в собственной постели, но до пробуждения сейчас было еще далеко, поэтому, они просто любили, потому что уже не могли не любить.

Часть II

Карнавальные танцы

Ставрас проснулся поздно, подавив в себе нездоровый порыв понежиться в теплой постели подольше. Наволочка пахла Шельмом, называть шута настоящим именем лекарь так и не привык. Лаванда, жимолость, немного диких специй, душистый горошек и что-то неуловимо горчащее на языке. Такой родной и приятный запах, будоражащий душу более чем приятными воспоминаниями о прошлой ночи. Но самого шута рядом уже не было. Ставрас разочарованно выдохнул, зарывшись лицом в его подушку, и рывком поднял себя с постели. Раз Ландышфуки уже встал, то и ему не резон тянуть с этим.

Кухня встретила Ригулти скворчащим на сковородке маслом, запахом трав и легкомысленным мотивчиком, насвистываемым Шельмом, возящимся у очага. Не задумываясь, Ставрас подошел к нему, обнял со спины и уткнулся лицом в шею. Шут замер с деревянной ложкой в руках, которой только-только собирался помешать почти готовую снедь.